сразу заметил сидящих на лавочке молодых мужчин, которые уж слишком старались казаться расслабленными, дабы убедить общество, что они оказались тут совершенно случайно, и никого не ждут, и не кидают выжидательные взгляды на двери агентства – тьфу на это агентство, мы его и знать не знаем, и видеть не хотим, и пусть оно горит синем пламенем, и наши глазки вовсе не вылезают из орбит от многочасовой слежки.

– В отделение милиции! – крикнул я и так хлопнул по приборной панели, что из нее вывалились и повисли на проводах часы.

Меня трясло от негодования. Я подгонял водителя, который и без того выжимал из своей старой клячи ее последние лошадиные силы. Обложили! По всем адресам! Всюду церберы, куда ни плюнь. Мою квартиру пасут, Ирину пасут, агентство пасут. Была б у меня собака – и ту, наверное, держали бы под контролем, высматривали, под каким кустиком пописала, да где понюхала. Но что случилось?! Какой вселенский грех я совершил, что даже старый товарищ солгал, предал, зажевал между зубов правду, как мундштук папиросы? Я бы позвонил Дзюбе, да противно, от души воротит слышать его ровный, чеканный голос, каким раньше на партийных собраниях читали отчетные доклады. Захочет – сам позвонит. Номер моего мобильника у него есть. Трубка включена. Но не звонит, не хочет. Я для него теперь – гражданин Вацура, и всякий разговор со мной отныне должен проходить в его кабинете и называться допросом… Это хорошо, что не звонит. Это – ясность, это четкая граница, которую он проложил между нами.

– Тормози здесь! – приказал я и показал водителю на большой куст сирени.

Отсюда можно было наблюдать за дверями районного отделения, куда меня попутал бес ворваться сегодня днем. Ждать пришлось долго. Водитель нервничал, поглядывал на часы, но опасался моих взвинченных нервов и моего нестандартного интереса к милиции, а потому не наезжал и не грубил. Я дал ему пятьдесят долларов, чтобы его не терзали сомнения. Водитель сразу подобрел, расслабился и даже вздремнул пяток минут.

– Поехали тихо! – сказал я. – Вон за тем мужчиной в синей рубашке.

Сыщик, которого я осчастливил сегодня взяткой, неторопливо шел на остановку троллейбуса. Закурил на ходу. Движения его были размашистые, неэкономные. Зажигалку он подносил так, словно попутно давал прикурить еще целой роте милиционеров. По тому же маршруту вернул ее в карман брюк. И походка такая, словно он снимался в кино, а режиссер орал: «Живее, энергичнее! Больше жизни, динамики!» Правая нога вперед – туда же правое плечо, левая нога вперед – и плечо за ним. Подбородок поднят, настроение, видимо, хорошее. Еще бы! Запросто отхватил сегодня две тысячи баксов. Может быть, долларов триста даст своему молодому коллеге, чтобы молчал. И теперь на ходу мечтает, что купить на эти деньги.

Сыщик заскочил в троллейбус. Пропустив вперед себя «москвич», мы поехали следом. На четвертой остановке, рядом с автовокзалом, сыщик сошел. Мой водитель хорошо понял, что требуется. Чтобы не привлечь внимание тихой ездой, он проехал метров сто вперед, свернул в какой-то проулок и по кругу вернулся назад. Сыщик к этому времени успел купить в ларьке бутылку пива, откупорил ее и стал отхлебывать на ходу. Нам пришлось сделать еще один круг по дворам… Сыщик пошел вдоль подъездов пятиэтажного дома. В какой-то момент мне показалось, что он почуял неладное, остановился и повернулся в нашу сторону. Водитель среагировал и тотчас свернул на другую улицу.

Я попросил его ждать меня здесь, выскочил из машины и, снимая с себя поясной ремень, помчался через кусты и палисадники. К пятиэтажному дому я подбежал вовремя: сыщик бережно опустил пустую бутылку в мусорный бак и зашел в подъезд. Тут-то я припустил со всех ног и ворвался в сумрачный, пахнущий сыростью подъезд. Наверное, сыщик почувствовал слежку и дабы развеять сомнения наверх не пошел, а встал в темноте у почтовых ящиков. Я не увидел его, но почувствовал душное тепло его тела и уловил запах табака. Кинулся на темную фигуру, нащупал потную шею, сдавил ее ремнем. Сыщик попытался ударить меня по лицу, но руки были коротковаты, не достал. Тогда я схватил его за затылок и – шварк лицом о почтовые ящики.

– Что вам от меня надо?! – сдавленно прошептал я, еще сильнее надавливая ремнем на горло сыщика. Тот тяжело дышал, толкался.

– Я тебе не завидую, парень, – прохрипел он, пытаясь просунуть пальцы под ремень.

Я еще раз кинул его на ящики. На дверках остались вмятины. По этажам полетело эхо.

– Две тысячи баксов надо честно отрабатывать! – зарычал я прямо в ухо сыщику. – Почему за мной следят?! Почему обложили со всех сторон?!

– Не знаю, – тяжело ответил сыщик. Он задыхался, по его лицу струился пот. – Тебя приказано упрятать за решетку…

– За что?!

– Руководство не докладывало…

– Банду обезвредили?

– Какую банду?

Я рывком повернул сыщика к себе и влепил ему пощечину:

– Хватит прикидываться почтовым ящиком! Обо всем было сказано в протоколе!

– Я доложил начальству об этой яхте, – ответил сыщик. – Мне приказали взять тебя… Больше я ничего не знаю…

Я отпустил его. Он поправил рубашку, застегнул пуговицы, сплюнул.

– Ты позволил себе слишком много, – сказал он. – Постарайся больше не попадаться мне на глаза.

Повернулся и пошел по лестнице. На пролете остановился, повернулся.

– Я думаю, у тебя нет никаких шансов.

Глава двенадцатая. Не ешьте борщ на ночь

Моя свобода обходилась мне очень дорого. И не только по финансам. Я уже не мог вести себя так, как прежде, не мог расслабленно ходить по улицам города, не мог позволить себе пройти мимо милиционера с развернутой грудью и высоко поднятой головой. Эта роскошь была мне уже не по карману. Я словно получил несмываемое и хорошо заметное на расстоянии клеймо, которое было единственным и достаточным основанием для того, чтобы упрятать меня за решетку. Дома, деревья, заборы, столбы – все, что меня окружало, приобрело глаза и уши, и мне мерещились скрытые взгляды – словно гигантская линза фокусировала солнечный луч, и мне было некомфортно, что-то мучило, заставляло сворачивать в узкие темные улочки и дремучие, густо заросшие кустами скверы.