с минуту остервенело жевала её. Затем с силой выплюнула зелёную жвачку, сбив с макушки клевера ни в чём не повинного шмеля. Повернулась к испуганной Патринке. Тихим от ярости голосом сказала:

– Слушай, Дырза… Мне ведь скоро надоест! Я сперва думала – подрастёшь ты, дурь пройдёт! А ты? А у тебя?! Чем старше, тем дурнее делаешься! Да ты правда сумасшедшая, что ль? Как отец твой?! Которого даже бабы отвернуться не просят, когда мимо идут[46]?!

Жар бросился Патринке в лицо. Подруга была права, сто раз права – но никогда ещё Патринке так не хотелось по-настоящему, до крови ударить её.

Но Анелка недаром была хорошей гадалкой. Взглянув в застывшее лицо Дырзы, она шумно вздохнула, помотала головой. Негромко проворчала:

– Да ладно, надулась… Не сердись. Что мне тебя обижать, когда ты и так Богом обиженная? Дырза, ну не сопи ты, дура… Я же о тебе думаю! Я как лучше для тебя хочу! Ты мне как сестрёнка раньше была! Все девки над тобой смеются, я одна, как курица последняя, ещё жду чего-то… Ну подумай ты сама! Подумай хоть чуть-чуть, ты же цыганка всё-таки! Что у тебя в голове – картошка варёная? Так ведь не была же ты дурой, я ж помню, какая ты маленькая была! Вперёд всех игры придумывала, да ещё какие! Ну что с тобой случилось? Ну пускай ума нет – но глаза-то ведь есть? Посмотри на своего отца! Только и умеет, что ругаться со всеми, а ведь не дурак! Буквы его испортили, вот что! Разве цыганское это дело – грамота? Мой отец ничего не знает, а заработать всегда мог! Другие цыгане – тоже! Что это за цыган, если от него вся польза – вывеску в городе прочесть?! Неужто ты в него уродилась? Мать ваша больная, помрёт с часу на час, – так хоть ты бы добывала! И не совестно тебе?! До каких пор я тебе буду в торбу куски подкладывать?!

– Я тебя никогда не просила… – пробормотала Патринка.

– Знаю! Не просила! Да мне ведь жалко тебя, дура ты несчастная! Мать твою жалко! Рупишку, малявку! Кто их накормит, кто им даст? Ты?! Да у тебя в голове только музыка дурацкая, никому не нужная! Девлале, да ты мне хоть скажи: ты в самом деле, что ли, рехнутая?

– Наверное, – тихо сказала Патринка. – Наверное.

В горле стоял кислый комок. Но даже сейчас она думала не об Анелке и не об её словах – таких обидных и таких справедливых. Перед глазами стояло мокрое, смеющееся, ясное личико этой цыганской девчонки из подворотни – её ровесницы… Её короткие, как у парня, волосы, мокрые, вьющиеся… Её облепившее колени красное платье… Она говорила о театре, где выступают цыгане, и от горестной зависти у Патринки саднило сердце. О, если бы она, Патринка-Дырза, родилась не в котлярском таборе! Если бы она была городской, такой, как эта Машка… Если бы она могла в самом деле пойти в театр – и остаться там навсегда! Там, где каждый день играет музыка, там, где над тобой никто не смеётся, не издевается над тем, что звуки разрывают тебе голову, просясь наружу… Там, где за музыку могут заплатить. Пусть копейки, пусть сотую часть от того, что каждый день приносят в табор Анелка и другие гадалки… Ей, Патринке, многого и не нужно! Просто чтобы был кусок хлеба и глоток воды. Просто чтобы не умереть с голоду. Ей не нужны были бы ни золотые украшения, ни шёлковые юбки, ни самовар… Ничего. Только бы каждый день рядом звучала музыка.

Анелка, наконец, поняла, что подруга не слушает её. Вздохнув, отвернулась, щелчком сбила кузнечика с дырчатого, ржавого по краям листа конского щавеля. Устало сказала:

– Поднимайся, дура. Ничему тебя не научишь… Идём.

Едва нырнув в свой шатёр, Патринка сразу же поняла: что-то стряслось. Из-за рваного полога доносились глухие, сдавленные, перемежаемые мучительным кашлем рыдания.

– Мама! – Патринка кинулась под полог, чуть не сорвав его с верёвки. – Что ты? Больно?.. Водички дать?

– Уйди… Уйди! Я сейчас… – Мать лежала ничком, уткнувшись растрёпанной головой в смятую подушку. Её костлявые, как у старухи, плечи тряслись. Линялый платок сполз на шею, и Патрина вдруг увидела, что мать – совсем седая…

– Мама, да что же…

– Уйди! Тебя мне только не… – Она не сумела договорить, надсадно раскашлялась, и Патринка сочла за лучшее отступить.

– Рупишка, что случилось? – схватила она за плечи сестрёнку. Та сверкнула из-под упавших на глаза волос злыми, как у хорька, глазами:

– Кто-то золото наше взял.

Сначала Патринке показалось, что она ослышалась.

– Золото? Какое золото, что ты болтаешь?! Откуда у нас?..

– Да мамино… Колечко, серёжки и монету, помнишь? Которые она хотела тебе отдать… Кто-то нашёл и взял!

Было видно, что Рупишка едва сдерживает слёзы и с трудом выжимает из себя слова. Кое-как Патринке удалось вытрясти из него рассказ о том, что стряслось.

Золото Магды – узенькое колечко с красным камушком, талер с портретом венгерского короля и пара простеньких серёжек, – хранились в шатре под периной. Это была последние драгоценности семьи, отложенные на совсем уж чёрный день. И, видимо, день этот настал, потому что Магда, отошедшая от палатки лишь на полчаса, чтобы принести воды, вернувшись, увидела валяющийся у костровища обрывок зелёного платка. Того самого, в который были завёрнуты украшения и монета.

Задыхаясь и кашляя, Магда перерыла сверху донизу весь шатёр. Невозможно было поверить, что кто-то чужой мог войти в табор, зайти в палатку, найти ценности, – и чтобы никто из цыган не заметил его, не всполошились собаки, не закричали дети! Само собой, отыскать ничего не удалось. Словно обезумев, Магда вылетела из шатра, кинулась к группке цыганок, о чём-то со смехом судачивших поодаль, и хрипло, надрывно закричала:

– Девки! Зачем взяли?! Последнее! Отдайте!

Цыганки расхохотались – и в лицо Магде полетели насмешки:

– Что?! С ума сошла? Мы взяли? Мы – у тебя – взяли?! Да неужто было что брать?!

– Посмотрите на неё, щеяле! Наша разбогатая! Наша раззолоченная! Миллион у неё украли! Котёл с деньгами выволокли!

– Два котла! Три миллиона! И самовар из червонного золота унесли!

– Ой, не могу, ой, девки, сейчас умру… Магду Дохлую обокрали! Да ты с ума, что ли, сошла, миленькая?! Что с тебя взять, кроме вошей?! И те голодные!

… – И ещё час хохотали, – хрипло закончила Рупишка. На её чумазой рожице отчётливо видны были светлые дорожки слёз. – Мама уж в шатёр убежала, на перину упала, а