В этом году мы пока что кончили тем, что оказались на этой улице в Челси, где полно всяких странных картинных галерей (там есть одна скульптура мужчины с цветами, растущими прямо у него из задницы!), не один, не два, а целых три раза объехали Центральный парк в экипаже и устроили себе пикник с вьетнамской лапшой прямо посреди Бруклинского моста.

На этой неделе мы встали в какую-то очередь, даже не узнав, за чем она стоит. Оказалось, на посещение Эмпайр-стейт-билдинга. Я там раньше не бывала. И папа тоже.

– Я видел его на фотографиях, – сказал он.

– Фотографии никогда не бывают такими, как реальность, – сказала я.

Примерно через час мы поднялись наверх на лифте и вышли на площадку, с которой видно весь Манхэттен. Парк, обе реки, то, что выглядит как маленькие телевизоры на Таймс-сквер.

Это такое странное ощущение – каким тихим город смотрится оттуда. Никакого шума и грохота с улиц, только тихое гудение. Вот что-то зазвучало, будто настраивается. И никогда не знаешь, то ли оно готовится завыть, как зверь, то ли запеть, как ангел.

Я все продолжаю читать. Не знаю, что я хочу там найти. Просто хочу прочесть больше, надо полагать. Больше о ней. Больше того, что я и так знаю, а еще и то, чего не знаю.

И нахожу.

Есть один мальчик, который в последнее время очень часто к нам приходит. Не в этот мир, но в Другое Место. Мальчик, который больше не мальчик.

Его зовут ТОБИ.

Он такой грустный, что с ним бывает очень трудно. Но он говорит, что таким создан, такое у него предназначение. Потому что там, откуда он приходит, есть нечто Очень Плохое, и у него имеется какое-то сообщение для папы. И ТОБИ должен это сообщение передать.

ТОБИ говорит, что ему очень жаль. Что он хотел бы просто побыть рядом, доказать, что он все еще просто ребенок, такой же, как я. Однажды он сказал, что хотел бы меня поцеловать. Но я знаю, что если это нечто велело ему это сделать, то он вырвет мне язык своими зубами, если мы поцелуемся.

Я не знаю никакого Тоби. И чувствую, что не желаю его знать. Однако думаю, что скоро с ним познакомлюсь.

Она – это ты, как сказала мне О’Брайен. Но Тэсс призналась в наличии своих демонов – наших демонов – таким образом, на который я просто был неспособен.

Был. До сего момента.

На следующей странице есть рисунок. Подобно мне самому, Тэсс в большей мере писатель, чем рисовальщик, так что рисунок, который она изобразила в дневнике, это лишь набросок, эскиз, абрис. И в то же время изображение тем более поразительное в своей простоте. Некоторые детали, определяющие его суть, заставляют предполагать, что это не просто «Мужчина возле дома», а указывают на конкретные намерения изображенного человека. Я с первого же взгляда понимаю, что дочь когда-то наблюдала эту сценку. Или ей ее показывали.

На рисунке пустой, плоский горизонт. Он такой широкий, что простирается с одной страницы на следующую, хотя на второй лист не переходит больше никакая часть рисунка: на нем есть только эта прямая линия горизонта и возвышающегося над ним неба. Это как бы изолирует, выделяет суть рисунка на первом листе бумаги.

На нем изображен квадратный дом с единственным деревом во дворе, в него ведет посыпанная гравием прямая дорожка. Здоровенное осиное гнездо под самой верхней точкой остроконечной крыши. Грабли, прислоненные к дереву. И я. Подхожу к парадной двери, рот сжат в тонкую линию, чтобы продемонстрировать горе и, возможно, боль.

И всего два слова на этой странице. Они четко выделяются на земле, на которой я стою, как выступающая корневая система.

Я закрываю дневник дрожащими руками.

Телевизор. Теперь я понимаю, для чего он нужен. Это все давящее одиночество номера в мотеле, которое всех заставляет включать телевизор немедленно, как только туда заходишь.

Я перебираю каналы, пока не нахожу CNN. И тут вот оно, пожалуйста, – великое американское празднество отвлечения. Я с треском открываю банку пива «Олд Милуоки» и отпускаю зрение на свободу – любоваться всеми этими смазанными кадрами и комбинированными съемками, этими потоками информации. Подсчет количества посетителей, приходы-выходы знаменитостей, подсчет сборов. Говорящие головы, вымазанные таким количеством косметики, что кажутся реальными ожившими восковыми фигурами из музея мадам Тюссо.

Вообще-то, я все это практически не смотрю. И не слушаю. Но что-то притягивает меня ближе к экрану.

Мне требуется некоторое время, чтобы расшевелить себя, с полным вниманием отнестись к тому, что я вижу и слышу. Нет, мое внимание привлекает вовсе не какое-то новостное сообщение или чье-то знакомое имя. Это цифры. Серии цифр, мелькающие в нижней части экрана. Каждой цифре предшествует название города. Это индексы на момент закрытия бирж 27 апреля.

Нью-Йорк Сток Эксчейндж 12595.37… Токио Сток Эксчейндж 9963.14… Биржа Торонто 13892.57… ДАКС 5405.53 … Лондон Сток Эксчейндж 5906.43…

Нью-Йорк. Токио. Торонто. Франкфурт. Лондон.

Мир будет отмечен пришествием наших множеств.

И вот, пожалуйста, он отмечен.

Но что все это значит? Доказательство. Доказательство того, что обещал мне связанный мужчина в кресле. В тот момент голос, который желал, чтобы его считали коллективом, множеством демонов, не ответил, что именно мне докажут эти цифры. Это выяснится, когда придет время. И оно пришло. Теперь. Сейчас. Совершенно правильно предсказанные биржевые индексы доказывают, что голос был прав, что он предсказал серию событий с учетом вполне приемлемой поправки на совпадения или случайный обман – а этого мужчина в кресле в Венеции, будь он в здравом уме или наоборот, сделать никак не мог. Это как пройти один из испытательных тестов брата Гуаццо. Тот, что позволяет установить, что данный голос нечеловеческий.

Что он реален.

И я вскакиваю. Швыряю пивную банку в корзину для мусора, откуда она пытается выпрыгнуть, разбрызгивая клочья пены. Хожу взад-вперед, от ванной, где я быстро мою руки, к окну, где пялюсь, прищурившись, на небо над магистралью.

Безымянное дало мне свое обещание.

«Когда ты увидишь наши множества, времени у тебя останется только до луны».

Луна сама по себе – не указание конкретного времени. Но у нее имеется свой ритм движения, и это способ измерения времени. Начало цикла – новолуние, когда вся ее поверхность не освещена. Это время, когда мир приближается к погружению в полную тьму. Именно поэтому луна играет столь значительную роль в ведовском фольклоре: это инструмент, одинаково пригодный и для библейских прорицателей, и для египетских магов. И для демонов тоже. Это способ, помимо всего прочего, предсказать человеку смерть. Я припоминаю конкретный метод подобного предсказания – моравские евреи совмещали молодой месяц с развилкой ветвей дерева, после чего там должно было появиться лицо возлюбленного или возлюбленной. Если листья с этого дерева опадали, человек, чьей судьбой интересовался гадающий, был обречен на гибель.