Долго сидели мы и все молчали. А потом я спросил:

— Шибта, можешь не отвечать, я только из чистого любопытства.

— Что ты хочешь узнать?

— А ты, ты сама была верна ему? Я имею в виду — физически.

— Нет, — ответила она после некоторого молчания. — Никому бы я этого не сказала. А тебе говорю. Правду говорю, Цуцык. Нет.

— Но почему же, если ты так сильно любила Менаше?

— Не знаю, Цуцык. Не знаю, как не знаю, почему сожгла рукопись. Ведь он и до этого изменял мне с разными бабами. Смирилась же я с тем, что могу любить человека, который спит не только со мной. А как увидала в нашей постели эту образину, во мне, наверно, снова проснулась актриса, и я разыграла драму. Он же легко мог остановить меня. А вместо этого только смотрел.

Снова мы помолчали. Потом она сказала:

— Никогда не приноси в жертву все ради того, кого любишь. Если рискуешь жизнью — так, как это сделала я, — уже ничего не остается, чтобы отдать.

— А в романах всегда женятся на спасенных девушках, — заметил я.

Она напряглась, будто натянутая струна, но ничего не ответила. Показалась мне вдруг уставшей, измученной — возраст проступил, прорезались морщины. Я не ожидал, что она вымолвит хоть слово. «Вместе с рукописью я сожгла способность любить», — вот что она напоследок сказала.

Вы мне будете рассказывать! Конечно, цадик совсем не то, что простой человек. Где уж нам до святого праведника. И способности не те, и то, что он скажет, не сразу и поймешь, не то что самому додуматься. Но дайте же мне рассказать, что было с моим собственным тестем.

Я тогда еще был молодой человек, почти мальчик, последователь рабби из Кузмира — найдется ли кто более достойный, чем этот человек? Мой тесть жил в Рачеве. Я учился в иешиве и ходил к нему обедать[39]. Он был богатый человек и держал дом на широкую ногу. Вот, к примеру, посмотрите-ка, что происходило во время обеда. Только после того, как я омою руки и произнесу благословение на хлеб, теща моя вынимала из духовки булочки. Горяченькие, с пылу с жару! И как только она ухитрялась так сделать, чтоб они поспевали минута в минуту? В бульон полагалось положить крутое яйцо. Я не привык к такой роскоши. В собственном моем доме хлеб пекли на две недели вперед. Я натирал чесноком ломоть хлеба и запивал его холодной колодезной водой. Вот и весь обед.

В доме тестя все блестело и сверкало: начищенные медные кастрюли, латунные дверные ручки и замки. Прежде чем переступить порог, надо было как следует вытереть ноги о соломенный коврик. А что творилось, когда готовили кофе с цикорием! Ну суета, ну круговерть, ну суматоха! Теща моя происходила из миснагидов[40]— врагов хасидов — а уж миснагиды знают толк в земных удовольствиях.

Мой тесть был достойный человек: честный, порядочный, в Талмуде разбирался, в математике разбирался, а еще и лесом торговал. В лесу у него была своя избушка, ему часто по делам приходилось ночевать там — тогда он брал с собой ружье и двух больших собак: чтобы не напали грабители. Он знал логарифмы. Мог сказать, здоровое дерево или нет, лишь постучав обухом топора по коре. Умел играть в шахматы — и часто проводил время с соседом-шляхтичем за игрой. Но лишь выдавалась у него свободная минута, он сидел за книгой. А «Обязанности сердца»[41]всегда с собою в кармане носил. Трубку курил. Красивая была трубка — с серебряной инкрустацией, с янтарным мундштуком. Талес хранил в специальной кожаной сумке, а для филактерий у него имелся серебряный футляр. Во-первых, он был ярый миснагид, другого такого поискать! Ну как огонь вспыхивал, лишь заходила речь о хасидах. Называл их еретиками, отступниками и не стеснялся злословить даже по адресу самого Баал-Шема[42]. Когда я в первый раз услыхал, что он говорит, прямо затрясло. Хотел собрать пожитки свои и сразу — прочь отсюда. Но рабби был против развода. Ты ведь женат на своей жене — так он мне сказал — тебя же не с тестем поженили. И он рассказал мне о Етро — тесте Моисея, который тоже не был хасидом. Меня поразило тогда, что Етро стал святым в конце жизни. Но ни к чему ставить телегу впереди лошади…

Был у него и еще недостаток — вспыльчивый был, раздражался по пустякам, а потом сам об этом жалел. Совершенно не мог себя контролировать. Любые свои слабости, любые недостатки характера мог преодолеть, только не этот. Если какой-нибудь торговец не отдавал долг вовремя — хоть грош оставался должен, — он приходил в ярость, обзывал вором, жуликом и какие только оскорбительные слова ни находил для него. А в дальнейшем вообще не желал иметь с ним дело. Если заказывал сапоги и городской сапожник хоть самую малость ошибался — сапог был чуть шире или чуть уже, чем требовалось, — он его просто с грязью смешивал.

Все должно было идти только так, как он хочет. Вбил себе в голову, что в еврейском доме должна быть такая же чистота, как у знакомого польского помещика, и настоял, чтобы жена позволила ему проверять горшки и кастрюли. Если хоть пятнышко находил, приходил в ярость. Над ним даже подшучивали дома: что, если он найдет дырку в терке? Семья любила его, в городе он пользовался уважением. Но сколько можно такое терпеть? В конце концов он рассорился со всеми. Купцы отказывались иметь с ним дело. Даже теща моя уже не выдерживала.

Раз как-то я взял у него ручку, а сразу вернуть забыл. Ему понадобилось написать письмо в Люблин, и он стал лихорадочно искать свою ручку. Тут я вспомнил, что ручка у меня, и поспешил вернуть ее. Но он уже впал в такой раж, что совершенно не владел собой. В ярости он ударил меня по лицу. Ну хорошо, если б это был мой отец, следовало бы стерпеть. В конце концов, я его собственная плоть и кровь. Но чтобы тесть ударил зятя: это неслыханно! Теща прямо заболела. Жена моя горько плакала. Сам я тоже был в расстройстве: вот тебе и раз! Но я видел, что тесть места себе не находит, расстроен ужасно, прямо поедом себя ест. Тогда я пошел к нему и сказал: