палач у них хороший, опытный и спокойный человек, и что начальство им довольно, потому что он не куражится и не капризничает, и что зовут палача — Иван Юшков. Личность палача возбудила в Андрее острый интерес, но не дала ему никакого чувства отвращения или вражды. Поймав себя на этом, Андрей даже удивился.

— А что этот Юшков, как он ведет себя? — спросил Андрей, и с жадностью ждал ответа на вопрос, не выразивший полностью его мысли.

— Юшков, — усмехнулся пристав, — ему что! — он свое дело знает и никаких. Тянет на перекладину, кого ему дадут — вот и все. Он не разбирает, получает свои деньги, живет припеваючи, не то, что в тюрьме, а срок ему идет. С моим городовым в город ходит гулять, в театр, на галерку, к бабам — такой молодец, что мое почтение, казак, одним словом. Только иногда выпивает и буянит, в гордость приходит. Желаете на него поглядеть? — предложил он обрадованному Андрею, уловив сильное любопытство, сверкавшее в глазах офицера, — приходите завтра ко мне в участок. Только вы, пожалуйста, не обижайте его, а то мне нагорит.

С робким нетерпением ждал Андрей следующего дня, чтобы наконец увидеть человека, казавшегося его воображению необыкновенным. Он нервничал и как будто трусил, но в то же время снова обратил внимание на то обстоятельство, что не питает к палачу, против желания, ненависти и омерзения. И находясь в комнате Самойлова, он по улыбке пристава угадал, что вошел тот, которого он ожидал. С волнением и жадным любопытством посмотрел Андрей на человека среднего роста, в синих, полицейских шароварах и сером пиджаке поверх ситцевой косоворотки. Лицо у Юшкова было обыкновенное, простое, с правильными чертами, серьезное, не выражавшее ничего страшного. Юшков был блондин, стрижен ежиком, глаза карие и прямые, усы красивые — лишь губы тонкие и бледные, обещавшие сухость чувств и упрямство.

— Здравия желаю, вашескородие, — промолвил Юшков с почтительной фамильярностью. Заметно было, что тянется он по привычке и из деликатности, и что никакой боязни пред начальством он не испытывает. Вид у него казался деловой.

— Здравствуй. Юшков, — ответил Самойлов, — чего тебе? Не бойсь, — предупредил он, улыбнувшись во весь рот, словно ему все это казалось очень забавным, — свой, можешь говорить, в чем дело.

Пристав кивнул в сторону Андрея, глядевшего во все глаза на палача, и чувствовавшего, что Юшков импонирует ему своей личностью.

— Веревки следовало бы освежить, — сказал палач, бросив косой взгляд на Андрейя, а то те будут плоховаты, опасны!... В последний раз боялся, что не выдержат — хорошо что «он» был легкий, так прошло. А то возня была бы...

— Да, да, — сморщился пристав от такой беседы в присутствии Андрея, — пожалуй, купи... Деньги, скажи письмоводителю, он даст...

Пристав углубился в какую то бумагу и видимо ждал и желал ухода палача. Юшков же, которому пе хотелось уходить, выдержал некоторую паузу и сказал, устремив внимательный взгляд на пристава:

— Сегодня один, или сколько?

— Четверо, брат, — ответил пристав...

— Уже притарабанили?

— Есть, утром сегодня... И что в тюрьме себе думают, — озлился вдруг Самойлов — доставляют к нам не переодетыми... Где я им здесь чистое белье достану?!

Палач улыбнулся.

— Спешат, — иронически проговорил он, — скорее с рук сплавить... А белье полагается...

— Я пожалуюсь полициймейстеру, а сегодня уж как-нибудь, Бог с ними...

— Можно, конечно, — согласился Юшков, обойдутся. Только зачем против порядка... Ведь, они белье все равно в счет ставят...

— Вот народ, право, хуже этих разбойников — обратился пристав к Андрею, — и тут доход нашли, почти с мертвых кожу готовы содрать...

Андрей уже не понимал последних фраз: словно его всего огнем обдало, он сразу почти обезумел, пораженный вестью о предстоящей казни Лосева с товарищами. Но затем важность момента властно привела его в себя. Страх выдать себя в то время, когда судьба уже ясно взглянула ему в глаза, преградить себе путь в решительную минуту заставил его остановиться в отчаянии, задушить готовый вырваться крик и отдаться долгу. Схватив последнюю фразу Самойлова, он почти спокойно, с ярко, но умышленно выраженным, внешним любопытством, обратился к палачу:

— Скажите, Юшков, ваше мнение: случается, что вешают невиновных?

— Как-же, — улыбнулся палач, словно удивляясь вопросу, — сколько раз...

Юшков почти присел на подоконник в явном намерении поговорить на тему, в которой чувствовал себя компетентным, с офицером, непринужденная беседа с которым ему нравилась и льстила.

— Почему же вам известно, что он невиновный? — с увлечением настаивал бледный от волнения Андрей.

Палач пожал плечами и уверенно произнес:

— Видно сейчас, — я сразу узнаю, как посмотрю! — похвастался он.

— Сразу? — не мог сдержать восклицания Андрей, не то пораженный, не то, словно восхищенный, — но как же?

Он трепетал в нервном подъеме, а палач, довольный и ободренный горячим вниманием к его рассказу, совсем разохотился.

— Трудно сказать, каким образом, — медленно, словно в раздумье, ответил он, и усмешка ускользнула по его тонким губам, — это чувствуется, видно сразу, что человек ни за что в несчастье попал. Пред столбом чего отпираться, все равно ничего не поможет, один конец, и тогда иначе говорит человек, — как сам с собой... Видно сейчас: или отбрехивается для куражу, или, действительно, понапрасну... Такой до конца не верит, думает, что ни за что нельзя казнить.... до самой минуты надеется, потому знает, что не полагается ему. Он и ласковее, и вообще, — не знаю, как это вам выразить чувствительнее... Я сразу узнаю, — решительно подтвердил Юшков, умолк; и серьезно задумался.

Тут Андрей встал сразу и порывисто так, что пристав и палач с удивлением посмотрели на него, и сильно бледный, но бодрый, обратился ласково и сердечно к палачу:

— Скажите, Юшков, просто: что вам таких в то время не жаль?

С какой целью он задал этот вопрос, Андрей и сам не знал; он намеревался говорить совершенно о другом, но последняя фраза, как то невольно родилась на его устах.

— Как не жалеть человека, ежели он в такое несчастье попал, — поводя бровями, холодно ответил палач, как будто смекнув чего именно добивается офицер, — но помочь, ведь, ничем нельзя, что тогда в жалости этой.... Я тут при чем, — стал объяснять уже по инерции, — мое дело известное —