Андрей хорошо помнил его лицо, и потому сразу узнал его. Обыкновенный белобрысый парень с ординарным лицом, арестант казался тщедушным и жалким. Едва переступив порог, он сразу застыл на месте в ожидании и с ледяным испугом в глазах посмотрел прямо в лицо Андрею.

— Четверть часа, — холодно бросил начальник ефрейтору и, звякнув Андрею шпорами, вышел.

Андрей был совершенно растерян. Его поразил непонятный ужас, живший в глазах Лосева.

— Мне надо было с вами видеться, поговорить, Лосев, — обратился наконец он к арестанту мягко, почти заискивающе, — я хочу вам помочь. Вам можно сесть, Лосев, начальник разрешил...

Лосев все еще не понял, но понял ефрейтор, который улыбнувшись, толкнул, арестанта в плечо к скамье, и сказал:

— Сиди.

Лосев мгновенно успокоился от взгляда солдата. Он глубоко облегченно и крепко вздохнул, отер ладонью пот со лба, сделал несколько шагов, и опустился медленно, в приятной слабости на скамью. Конфузливо улыбнувшись, он произнес уже с чувством облегчения и даже с искрою веселья:

— А я думал, что пришли за мной, что уже итти надо....

Лосев смело засиял радостью воскресения, счастливый своей ошибкой, продлением жизни, отсрочкой того ужаса, неизбежностью которого он все время жил. Андрей же сидел ни жив, ни мертв, полный чувства своей вины перед Лосевым, которого он заставил пережить состояние человека, отправляющегося на казнь, прощающегося с жизнью.

— Вы меня простите, — прошептал Андрей, удрученный своим поступком, — я об этом не подумал...

Лосев удивленно смотрел на Андрея, и не понимал его. Он еще был подчинен робкой, жалкой радости, и его невольно беспокоил офицерский наряд Андрея в связи с его странным посещением и словами. Это угадал офицер, и в потребности сейчас же успокоить парня, быстро сказал:

— Лосев, я хочу вам помочь, спасти вас, я сделаю все, что могу...

Арестант, страдавший мечтами о спасении, сразу воспринял слова и мысль офицера. Все его существо ждало и требовало таких слов, при каких бы исключительных условиях они ни являлись. Он не выразил даже никакого удивления, как будто все это было вполне естественно, но вдруг осунулся, и глаза его потускнели от волнения.

— Ей Богу, ни за что, — только пролепетал он в сильнейшем стремлении убедить и разжалобить заступника, — ни за что, ни за что...

Горе в эту минуту с особенной интенсивностью подняло отчаяние и ужас в его душе, но других слов и аргументов он теперь не мог подыскать. С надрывом, повышая голос, он одно только твердил, почти машинально....

— Ни за что... ни за что...

Казалось, вот—вот он завопит не своим голосом, в истерическом припадке, от приступа сознания своего горького положения. И в Андрее зажглась такая крепкая вера в правду и несчастье Лосева, что он с трудом удержался от порыва схватить его в объятия, утешить, приласкать, облегчить его страдания и тоску, отдать ему всю свою душу и нежность. Ему казалось, что ни один человек в мире не был ему так дорог, как Лосев. В пароксизме милосердия, он не помня себя, воскликнул:

— Лосев, Лосев, не бойтесь, клянусь вам, вы будете жить, вас не казнят....

Он не мог не сказать этого; но увидев, какое счастье он дал Лосеву своими словами, страшно пожалел, что посмел обещать так твердо. Он даже испугался своего поступка, потому что сразу вырвал крепко засевший и давивший ужас из души Лосева. Андрею стало хорошо и страшно одновременно, но он утешал себя верою в недопустимость на земле казни невиновного.

Его мысль не мирилась с возможностью такого случая. Он никогда не испытывал такой острой жалости:, как теперь. Дрожа сам от волнения, он страстно успокаивал Лосева; в потребности принести ему облегчение, увести от ужаса его жизни, который офицер чувствовал и воспринимал всем своим существом, он пускал в ход все фразы и слова, диктуемые ему чувством, не разбираясь и не стесняясь в обещаниях, забыв в стихийном увлечении всякое благоразумие, всецело подчинившись своей идее и долгу...

И дрожащий, с мокрым от слез лицом, жалкий и слабый, Лосев припал в порыве надежды и счастья к Андрею и плача молил и лепетал слова благодарности...

IV.

Свидание с Лосевым окончательно решило судьбу Андрея. Он определенно и твердо подчинился сознанию обязанности и долга каждого человека защищать всеми средствами людей, которых лишают жизни, при каких бы обстоятельствах и в какой бы форме такое убийство не происходило;

Обещание, данное им Лосеву, спасти его, создало тревожившую его заботу, что крайне осложнило его нравственное состояние. И отказ главного суда в пересмотре дела Лосева окончательно укрепил то мучительное существование Андрея, от которого он больше не освобождался. Его не оставляла нестерпимая мука беспрерывного горячего беспокойства, ожидание опасности. Он со страшной рельефностью и ясностью учитывал свое положение и свою вину перед Лосевым, теряясь от отчаяния в планах спасения.

Андрея беспрерывно жгла и не давала ему жить одна мысль: его повесят, его повесят! И он страдал в смятении, будто его самого тянули на виселицу. Он вступил в борьбу с надвигавшимся несчастьем, без сознательной надежды на успех, всецело отдавшись своей общей с Лосевым судьбе. Это единство несчастия не удивляло Андрея, оно чувствовалось им естественно и просто. Мечась в бессистемном искании, потеряв все реальные надежды на связи, просьбы и хлопоты, он с растущим страхом в душе обратил свое внимание туда, где менее всего мог найти помощь. Все стороны жизни постепенно исчезли из его наблюдения и понимания, все, чем он жил до сих пор, ушло от него, и он томился лишь ожиданием того, что наполняло его существование одним сплошным, бесконечно тягучим, жарким ужасом, таким, каким жил и страдал в равной с ним мере Лосев.

Следя за формальным ходом дела, Андрей дошел наконец до полицейского участка, в районе которого находилось место, где должны были казнить Лосева. Сюда его привели и ужас, и инстинкт, и больная неясная надежда на чудо, случай, неизвестно что.

Пристав Самойлов был добродушный, покладистый человек. Андрей познакомился с этим любившим выпить толстяком умышленно, в надежде при его посредстве быть осведомленным относительно предстоящих казней, и с открытой жадностью и волнением ловил каждую фразу, касавшуюся интересовавшего его вопроса. Самойлов за кружкой пива охотно посвящал офицера в полицейский быт, был доволен, что его слушают, и польщен вниманием своего собеседника. Андрей узнал, что перед казнью преступников привозят к Самойлову в участок, и что отсюда уже их доставляют на виселицу. Самойлов рассказал, что