– А Веня так до сих пор в мэрии и работает? – спросила Таня.

Стоило ей услышать его имя, как все остальное ее интересовать переставало.

– Теперь в администрации президента, – ответила Евгения Вениаминовна. – Чему я совершенно не рада.

– Почему?

– Потому что от власти надо держаться подальше. И полагать, что это твоя страна и ты в ней что-то значишь, – опрометчиво.

Что такое опрометчиво, Таня не знала, но смысл этого слова поняла. Что б ты про себя ни думал, а в любую минуту тебя кто посильнее возьмет да прихлопнет, и пискнуть не успеешь. Таня вот, например, об себе, как мать говорила, понимала всегда шибко много, но значит она что-то в своей стране или не значит… Этого она не только не понимала, даже не задумывалась на такие темы.

«А Веня-то как раз кое-что значит, раз задумывается», – поняла она.

Для нее он значил все, потому понять это ей было нетрудно.

– Будем одеваться, Танечка, – сказала Евгения Вениаминовна. – Не то опоздаем молодых встречать.

Еще пять лет назад, придя к Гербольдам, Таня поняла: их дом насколько похож на дом Левертовых, настолько же от него и отличается.

У Левертовых царила размеренность, и невозможно было представить, чтобы кухонное полотенце оказалось на полке с пододеяльниками. А у Гербольдов все было вверх дном, и все предметы были необыкновенные, и все они оказывались в самых неожиданных, совсем для них неподходящих местах.

А общим было то, что в обоих домах жизнь шла таким порядком, который человека делает человеком, а не бессмысленной скотиной.

Так, хоть и очень смутно, Таня подумала пять лет назад, так это осталось и теперь, не изменившись ни в чем.

Когда она с Веней и Евгенией Вениаминовной пришла к соседям, дом уже был полон гостей. Они толпились в комнатах или слонялись по саду. И как столько народу поместилось? Таня насчитала семьдесят человек, а считала она хоть и машинально, только чтобы избавиться от смущения, но точно.

И от смущения же вскрикнула, когда кто-то налетел на нее, обнял, закружил и завопил:

– Та-аня!.. Ты совсем не переменилась, ни капельки! Какая ты стала… – Нэла отпустила ее, отступила на шаг и, оценивающе оглядев, объявила: – Стильная невероятно. Для Москвы даже слишком. Здесь такой женский тип еще не понимают.

– Не обращайте внимания. – К ним подошла, улыбаясь, высокая темноволосая женщина, такая красивая, что Таня даже рот открыла. – Нэлка любит ошеломлять.

Она поправила расшитую серебряной нитью шаль у себя на плечах, и кольца звякнули при этом на ее пальцах. Присмотревшись, Таня заметила, что кольца широкие, серебряные, черненые, и на каждом по два крошечных бубенчика, они-то и звенят. Кольцо на левой руке соединялось двумя серебряными цепочками с широким браслетом, и от этого казалось, что палец запряжен в руку, как лошадь в карету.

– Это мама, зовут Нина, это Таня, – сказала Нэла. – Которую мы корью заразили, помнишь? Мама и сама ошеломлять любит, – объяснила она Тане. – Но сейчас из-за свадьбы волнуется, и ей ни до чего.

– Я совершенно не волнуюсь. – Красавица мама пожала плечами. – С чего ты взяла?

Но по тому, как дрогнули ноздри ее тонкого, с горбинкой носа, как взлетели и опустились длинные ресницы, Таня поняла, что волнуется она как раз таки очень. Почему, интересно? Плохую жену сын берет?

– Волнуешься, волнуешься! – засмеялась Нэла. И, снова обернувшись к Тане, сказала, будто расслышав ее вопрос: – Потому что в двадцать лет жениться рано. Я тоже была против, чтобы Ванька женился, но он всегда знает свое и никого не послушался, конечно.

– Что же они так долго? – Мама Нина повела плечами, будто ей было зябко. – Ведь решили без официоза.

– Если без Мендельсона и поцелуйчиков, то быстрее расписывают, – объяснила Тане Нэла. И, повернувшись к матери, сказала: – Да не переживай, ма, скоро приедут.

– Дело не в моих переживаниях, а в том, что холодец на столах тает. Тетя Женя его так виртуозно приготовила, грех нам будет испортить.

Когда Нэла повернула голову, в ее ухе сверкнул знакомый огонек. Только на этот раз не алый, а лиловый.

– Ой! – Таня расплылась в блаженной улыбке. – Австрийские фрукты…

И сама она не понимала, и вряд ли ей кто-нибудь объяснил бы, почему от этого огонька испарилось ее смущение и показалось даже, что мгновенно, как по взмаху волшебной палочки, переменилась ее жизнь.

– Ты помнишь? – Нэла тоже улыбнулась. – И я помню, как ты мне в одну секунду прическу такую сделала, что и сейчас никто повторить не может.

– Ничего особенного я не сделала, – пожала плечами Таня. – Если хочешь…

Но тут с улицы донеслись голоса, смех, дверь распахнулась, и на пороге появились молодые. Их было много, они с шумом и смехом входили в дом, и непонятно даже было, кто из них жених с невестой. Ни белого платья в пол, ни фаты Таня ни на ком из девушек не видела.

– Явились наконец! – воскликнула Нэла. – Мы уж думали, вы в метель попали. Как у Пушкина.

– Какая же сейчас метель? Ведь не зима.

«Ага, вот невеста», – поняла Таня.

Хоть и платье розовое до колен всего, и фаты нету, но прическа – уж тут не ошибешься. На чужую свадьбу такую не делают: три яруса, локоны все разные, крупные и мелкие. Как в книжке про Древнюю Грецию. Да еще лилия в волосы вдета, как живая, но на самом деле, Таня пригляделась, из фарфора, и такого тонкого, что лепестки просвечиваются.

– Лилька, нельзя все понимать буквально! – засмеялась Нэла. – Это иносказание.

Она быстро расцеловала эту Лильку, потом брата, и тут же все стали их целовать, обнимать, поздравлять, веселый гул наполнил просторную, в два светлых этажа комнату, выкатился на застекленную веранду, где начинался ряд накрытых столов, а оттуда в сад, где этот ряд продолжался.

Если дома Левертовых и Гербольдов были друг на друга хоть чем-то похожи, то сады ни капельки. У Евгении Вениаминовны чего в нем только не росло, глаза разбегались, одной сирени было кустов десять, и все разных цветов. А у Гербольдов сад зарос разномастной травой, цветы если и были, то, наверное, только те, которые вырастают сами собою. Зато рядом с верандой стояли три старые яблони. Теперь, в конце мая, они были в цвету, и с них при каждом порыве ветра летели бело-розовые лепестки. К Лилиной прическе это очень подходило, будто нарочно было придумано. Но и Ваня Гербольд, когда его пиджак осыпало лепестками, стал выглядеть не таким серьезным, как вначале, когда только приехал из загса с молодой женой.

Вообще-то и он, и Нэла не сильно изменились с того дня, когда Таня играла с ними в путешествие по Европе, а потом смотрела «Однажды в Америке». У Нэлы и теперь черные глаза озорством сверкают, а у Вани глаза серые, поставлены широко и смотрят так же внимательно, как в детстве. Если не знать, то и не скажешь, что двойняшки. Правда, теперь, увидев их родителей, Таня поняла: просто Нэла похожа на мать, а Ваня на отца.