Сейчас о будущем ей хотелось знать только необходимое.

– Можешь переночевать у меня, – сказала Таня. – Зубную щетку я видела в ванной.

– К сожалению, не получится, – ответил Дидье.

В его голосе действительно промелькнуло сожаление. Когда строят обычную грамматическую конструкцию, такого не бывает. Таня насторожилась.

– Что-то случилось? – спросила она.

– Да. Я должен был сразу тебе сказать. Но мне показалось…

«…что ты не прочь со мной переспать, и почему же нет в таком случае?»

Продолжение фразы Таня услышала так ясно, будто Дидье произнес его вслух.

Веня говорил: «Если бы у тебя получше была базовая подготовка, могла бы учиться не на парикмахера, а на психолога. Ты видишь людей сразу и насквозь». Наверное, он был прав. Он всегда был прав.

– У тебя появилась женщина? – спросила Таня.

– Да. – Дидье повернулся на бок. В его глазах мелькнуло теперь не сожаление, а удивление. – Как ты поняла?

– Это трудно объяснить, – пожала плечами она. – Да и зачем?

Точно так же незачем было ждать объяснений от него. Кто эта женщина, давно ли появилась, серьезно ли у них… Знать это ей не важнее, чем ему знать, что у нее скоро появится Алик. Им незачем скрывать друг от друга то и другое, но и знать это то и другое друг о друге незачем тоже.

Когда Таня поняла это, ей стало не по себе.

Это были самые значимые любовные отношения за пятнадцать лет ее жизни. И вдруг оказывается, ничего значимого в них нет, да и любовного… Что она чувствует сейчас? Немного уязвлено самолюбие, но уязвленность эта такого рода, что легко снимается разумом.

– Мы еще не живем с ней вместе, – сказал Дидье.

– Ты оправдываешься перед ней? – усмехнулась Таня. – Но ее здесь нет, а я ей не расскажу.

– Ты очень нравишься мне, Таня, – сказал он. – Мне все нравится в тебе – твой меткий ум, твое лицо, твое тело. Если бы наши отношения могли иметь перспективу…

«А почему они не могли иметь перспективу, собственно?» – чуть не спросила она.

Но не спросила, конечно. Раз он так считает, то расспрашивать о причинах просто глупо. Ей нетрудно переместить свою жизнь в Париж, и профессия позволяет, и все это он скорее всего понимает, а если не понимает, то мог бы и уточнить у нее. Если бы хотел уточнять. Значит, не хочет. Видит, значит, препятствия посущественнее, чем государственные границы.

«Ну и дура же я! – подумала Таня. – Какое перемещение, какие границы? Алик же!»

Все-таки она еще не привыкла его учитывать. Дура, точно.

– Перспективы нет, ты прав, – сказала она. – Я усыновляю ребенка и не смогу пользоваться своим временем так свободно, как раньше.

– О! – воскликнул он. – Усыновляешь? Значит, ты хотела иметь ребенка?

Теперь в его голосе промелькнуло облегчение. Конечно, от того, что она то ли не захотела, то ли не успела реализовать это желание с его помощью. Таня засмеялась.

– Никогда не хотела, – сказала она. – Да и сейчас не уверена, что хочу. – И, увидев, как недоуменно вскинулись его брови, объяснила: – Я в детстве знала, что ребенок – обуза. Это въедается.

– Но тогда почему…

– Так сложились обстоятельства.

– Это мальчик? Сколько ему лет? Расскажи мне о нем!

Ему в самом деле было это интересно. Поэтому, пока он одевался, Таня рассказала об Алике все, что считала нужным. Кроме того, что это Венин сын. Об этом рассказывать было бы слишком долго и совершенно ни к чему.

Она тоже оделась и, стоя у торшера – Дидье не выключал свет во время секса; наверное, ему в самом деле нравилось ее лицо и тело, – смотрела, как он проводит по волосам растопыренными пальцами и волосы от этого ложатся так красиво и непринужденно, как не всякий стилист добьется. Он был весь парижский, ей было жаль, что его больше не будет.

Но Париж-то оставался. Глядя в окно, как Дидье выходит из дверей отеля и идет по Фобур-Монмартр – не к Большим Бульварам, а в противоположную сторону, к театру «Фоли-Бержер», – Таня видела уже не его, а только Париж, по которому идут люди, такие прекрасные в своем разнообразии, и Дидье в распахнутом пальто и в шарфе посочного цвета идет среди них, и свет падает из высоких окон с узенькими французскими балконами… Тут же она вспомнила, что из гвоздика в ее ножницах выпал страз, хорошо, что не потерялся, надо вставить, жалко ведь, ножницы отличные, ее любимые, в Лондоне купила, когда ездила на мастер-класс «Тони энд Гай», очень дорогие…

Она не понимала, что происходит – с ее жизнью, у нее в душе. Понимала только, что все это начало происходить с ней не сегодня, не полчаса назад, когда Дидье сказал, что они расстанутся, а она не нашла в себе отчаяния в ответ на его слова. Все это случилось с ней давно, а значит, это неизбывно.

Как только Таня вошла в поселок Сокол, ей показалось, что она попала в другой мир. Она не понимала, почему так, но минут через пять все-таки догадалась: здесь же воздух не такой, как на вокзале или у выхода из метро. Просто для нее-то привычно, когда сиренью пахнет, потому и не сразу сообразила, в чем отличие.

Она шла мимо этой разноцветной сирени, которая выплескивалась из-за штакетниковых заборов, и чувствовала такую растерянность, такую робость, что ноги у нее подкашивались.

Может, зря идет? Может, их здесь и нет уже. Или есть, но идет она все-таки зря, потому что…

Мысли путались у нее в голове.

В беседке на Звездочке сидела большая компания. Кто-то играл на гитаре и пел, другие смеялись. Может, песня смешная, а может, просто весело им. Таня постаралась пройти мимо поскорее. Хотя чего бояться? Кто ее здесь узнает, кто окликнет? Она и сама себя не узнала бы.

Когда свернула на улицу Сурикова, вокруг стало совсем тихо и безлюдно. Только запах сирени, наоборот, сделался крепче. У Тани даже голова от него закружилась. Нет, не от него, конечно.

Она подошла к калитке, подняла руку к звонку – и не смогла позвонить. Рука упала, она подняла ее снова, но смогла только схватиться за забор. Сирень нависала над нею огромными гроздями, белыми, бордовыми, светло-фиолетовыми. Таня вдохнула побольше воздуха и толкнула калитку.

Позвонила она уже в дверь дома. Позвонила, подождала, прислушиваясь. Внутри тихо. Или это она не слышит, потому что сердце колотится в груди, как в бочке? Она хотела уже позвонить еще раз, но тут дверь открылась. Открылась, распахнулась, Таня ахнула, будто не ожидала этого, но как же не ожидала, для того ведь и звонила, чтобы ей открыли, и все-таки ахнула и замерла, не в силах ни пошевелиться, ни взгляд отвести…

– Таня… – сказал Левертов. – Таня!

И обнял ее так, что сердце у нее занялось, перестало биться, остановилось совсем. Она замерла в его объятии, прижалась лбом к его плечу и разревелась так, как не плакала никогда в жизни. Как уж точно не плакала в детстве, когда поднялась на это крыльцо впервые.