ощущение, что я один в этой окружающей черноте. То же, видимо, чувствовала и Маша и, чтобы разрядить напряжение, прошептала: «Дальше, Всеволод».

— И вот они обошли склеп и остановились, пораженные зрелищем. Вольдемар с широко раскрытыми от ужаса, уже остекленевшими глазами лежал на могиле. Неестественно откинутая пола шинели вплотную прикасалась к кресту. На ней виднелась шляпка гвоздя. Вольдемар был мертв.

Всеволод замолчал. Наступила такая тишина, что сквозь стены зимовки был слышен шорох шуги. В эту минуту в воздухе неожиданно заносился ярко-красный огонь. Он описывал спирали, летал из стороны в сторону с невероятной быстротой, от него отскакивали искры.

— Что это? — вскрикнула Маша. Огонь приближался к ней. — Ай! — Было слышно, как она забралась с головой под одеяло.

Огонек стал удаляться, замер, разгорелся и осветил лицо Всеволода. Он курил.

— Всеволод, — донеслось из-под одеяла. — Горит?

— Горит.

— Это ты?

— Я.

— Не надо…

28 октября. Линия трассы — прямая. Это хорошо. Увеличивается проходка, уменьшается расстояние до смычки. Надо переезжать на следующую стоянку. Но теперь сложнее — идет шуга. А спешить надо. Каждый день дорог. Мы сидим на трехсотграммовом пайке муки. Все пищевые запасы строго рассчитаны, нам их хватит только до шестого ноября.

Сегодня день был уже из трудных. Ник. Александровичу пришлось идти к месту работы за семь километров. Пришел домой усталый, раздраженный. После ужина взял мою пикетажную книжку, долго просматривал ее, наконец сказал: «Цифры плохо пишете, цифры. Непонятно!»

Это меня удивило. За цифры я всегда был спокоен.

— Вот, смотрите, что здесь написано? — Он сунул мне под нос книжку.

Я прочитал.

— Ну вот, хорошо, что здесь автор сидит, теперь ясно. Почему вы тут не написали: «Смотри страницу 47», ведь перенос. — И размашистым, неаккуратных почерком написал.

— Николай Александрович, позвольте, тут же написано.

— Где?

Я показал. Там отчетливо виднелась фраза о переносе.

— М-да… гм, — промычал он и стал просматривать дальше, но уже больше «замечаний» не делал.

Устает старик.

29 октября. Я со Всеволодом пошел на работу. А Ник. Александрович должен был поехать на следующую стоянку. Разделили поровну продукты, хотя и делить-то нечего, нагрузили бат инвентарем и отправились на работу.

Когда вернулись, а это было уже около семи вечера, то дома застали Ник. Александровича. Он решил ехать завтра. Наш поздний приход был, видимо, ему приятен. Он шутил, смеялся и под конец даже запел, чем доставил немалое удовольствие Маше. Смеяться было неудобно, и она, закрываясь рукавом, сдерживалась, но не выдержала и захохотала. Ник. Александрович удивленно поглядел на нее, но, поняв, что причиной смеха является сам, тут же рассмеялся.

В связи с приездом Данилова у Маши забрали рабочих, оставив только одного.

— Ну что я буду делать? — спрашивает она Лесовского.

— Шурфовать, — как всегда, мрачно ответил он.

— С одним рабочим? Какой ужас, до чего я дошла! — воскликнула она с неподдельной горечью. Но это получилось у нее так комично, что все невольно рассмеялись.

— Скажите, — быстро обращается она к Лесовскому, — а что, если я буду копать шурфы?

— Ну что ж, копайте, оплатим.

30 октября. В одиннадцать часов Ник. Александрович пошел берегом Амгуни на новую стоянку. Пошли с ним Прокопий и Баженов. Печально было глядеть на удаляющуюся семенящей походкой, сгорбленную фигуру Ник. Александровича. Шел в полушубке, на спине черный рюкзак. «Рожденный ползать летать не может», — вспомнились мне его слова, произнесенные им с горечью.

Я и Всеволод отправились на работу. Предполагалось пробыть здесь еще день для окончания задания. Вечером во время ужина приехал Лесовский. Как всегда не глядя на собеседника, он сообщил, что Еременко приказал нам уезжать отсюда. «Ваши продукты увезены, и мы не намерены вас кормить. У нас и так ничего не осталось. Девять килограммов муки на четверых, это все». Всеволод хотел еще остаться на день, но теперь приходится сворачивать манатки.

— Бат сверху! — вбегая в зимовку, крикнула Шура.

Эта фраза с некоторых пор стала магической. Как только услышим — бросаем все и выбегаем на берег, даже и раздетые. Оставили и сейчас свои тарелки с гороховой кашей и выбежали на берег. Бат пристал к заберегам. Из него стали прыгать: Семка Иванов, Уваров, Давыдов, Васильченко, Матрос, Зубарев, Мендияров, Колодкин. Какие изможденные и злые у них лица. Небритое лицо Давыдова опухло, под глазами набухли серые мешки, живот перетянут веревкой. Зубарев — этот здоровый парень — был точно после болезни. Увидя Машу, он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кислой. Он чуть не упал, зацепившись калошей за валежину. Из короткого разговора узнаем, что они едут в Керби, а Васятка Новиков, Чибарев и Перваков остались и работают у К. В. Недолго они задержались у нас. Окрик Уварова. И через несколько минут они уже в бате, еще немного — и скрылись за кривуном.

— Ничего себе, доработались, — с ехидцей говорит Юрок. — Ну да, зато заработали.

— Да-да, заработали, хотя обожди, постой, постой, или нет, хотя — да, ну да, какое там заработали, — глумливо затараторил Баландюк.

31 октября. Зимовка опустела. Один за другим потянулись инженеры, техники и рабочие. Впереди Всеволод, он несет чемодан. За ним Мишка Пугачев и Мельник — они нагружены до отказа. Маша с огромным рюкзаком. Шура с кастрюлями за плечами, я и остальные рабочие.

День солнечный. Горят голубым огнем льдины, берег кажется чистым, подметенным. Воздух такой хороший, что хочется дышать и дышать. До новой стоянки двенадцать километров. Идем веселой, орущей гурьбой. Но я иду со всеми только до первой кривой. Там надо поставить угловые столбы и оси путей.

— Догоняй! — кричит Маша.

— Разве догонишь, — безнадежно отвечает Каляда, молоденький, шустрый, с вечно раскрытой грудью парень.

Иду по трассе, мысленно прощаясь с Канго, брусничными местами, со всем, что уже пройдено, сделано.

К полудню завершили остатки работы и двинулись прямо к Амгуни. Шли по большому кочковатому болоту. Кочки настолько высоки, что если встать между ними,