На Востоке процесс формирования государства разворачивался несколько иначе. Там, где централизованное французское государство на протяжении нескольких веков занималось национальной интеграцией, создатели немецкого государства только в конце XIX века смогли прийти к сколько-нибудь существенной политической интеграции культурно близких немецких народов, и лишь ненадолго при Третьем рейхе такая унификация почти полностью охватила всю немецкую Европу. Глубокий и этнически ориентированный немецкий национализм воспитывался самими строителями немецкого государства в эпоху от Бисмарка до Гитлера. Но это было не просто внутреннее развитие, а рост в мире, где национализм был общим способом понимания политических границ и притязаний на легитимность. Само влияние этого международного дискурса стимулировало интенсивную борьбу многих немцев за создание сильного чувства немецкой идентичности. Без единого немецкого государства, полагали они, немецкая культура не будет оценена по достоинству и к немцам не будут относиться с тем же уважением, что и к людям, чья политическая жизнь уже была организована по образцу национального государства.

В этом контексте язык и другие этнические черты стали играть решающую роль в определении немецкой национальности и борьбе за объединение. Там, где Руссо искал процесс, посредством которого естественная независимость превращалась в национальные общества и суверенитет, немецкие романтики заявляли об изначальной принадлежности каждого человека к идеально суверенной нации. Несмотря на политическую фрагментацию, немецкий язык во всех германских государствах использовался шире, чем французский в политически централизованной Франции. В работах ученых — Гердера, Шлейермахера и Фихте — язык описывался как особое выражение особой формы жизни, позволявшее обрести уникальный опыт и внести свой вклад в историю. Изначальные, простые языки превосходили, таким образом, сложные, производные языки, так как они напрямую отражали дух народов, говоривших на них. Заимствования вели к разложению. Язык, таким образом, служил основным критерием существования нации (Kedourie 1994: 62–73). Кроме того, в сочетании с идеями расы, культуры и общей этничности он свидетельствовал о том, что нация была примордиальной, а членство в ней — неизменным[70].

Противоположность между Францией и Германией еще глубже. Франция с большей охотой предоставляла французское гражданство иммигрантам, тогда как Германия, несмотря на присутствие в ней сопоставимого числа иммигрантов, как правило, отказывалась предоставлять им немецкое гражданство, если они не были этническими немцами (Brubaker 1992). Но нам не следует слишком увлекаться противопоставлениями. Обеспокоенность языком как основой национальной идентичности во Франции кажется сегодня более острой, чем в Германии. По замечанию Смита (Smith 1986: 149), «все нации несут на себе след территориальных и этнических принципов и составляющих и отражают непростое сочетание более современной „гражданской“ и более древней „генеалогической“ модели социальной культурной организации». За антисемитскими нападками на Дрейфуса в XIX веке стояла этническая концепция la patrie; Моррас стремился создать истинную французскую нацию, свободную от евреев, протестантов, масонов и других чужаков (Sutton 1982). Это наследие продолжает играть важную роль в спорах об иммиграции (Todorov 1990; Noiriel 1991, 1996). В 1991 году, когда выступления протеста и споры об иммиграции сотрясли французскую политику, консервативный президент Жискар д’Эстен сделал удивительно «этницистское» заявление о подлинной французской идентичности, очевидно, стремясь найти поддержку у антииммигрантски настроенных избирателей. Его осудили не только левые, но и бывший консервативный премьер-министр и лидер Объединения в поддержку Республики Жак Ширак: «Я полагаю, что закон об общем происхождении в строгом смысле слова или закон о крови не отвечает… ни республиканской традиции, ни исторической традиции Франции»[71].

Дискурс национализма возник отчасти вследствие стремления осмыслить идентичности в масштабе и форме, которые отвечали развитию современных капиталистических рынков и современных государств с их значительными административными возможностями и способностями к мобилизации граждан для участия в войне. Организационные способности прямых социальных отношений индивидов — например семьи, общины — не соответствовали крупным и далеким структурам непрямых отношений (Calhoun 1991, 1992). Но идея нации и действия, основанные на этой идее, отвечали этому драматическому расширению масштаба организации социальной жизни. Свидетельством этого, как было показано ранее, служило создание современных карт.

Местные отношения по-прежнему важны для людей; общины зачастую играют жизненно важную роль. Но эти местные отношения неспособны организовать масштабную деятельность, связанную с формированием современных государств и капитализма. Новые идентичности и движения возникают не только в ответ на изменения масштаба социальной организации и передачи культуры, но и на основе этих изменений. Так, современные исламские движения — это продукт экономической, политической и культурной глобализации, а не просто местной реакции[72]. Они не только связывают между собой различные ведущие исламские страны, но и частично подпитываются опытом жизни в исламских анклавах на Западе. Так, обращения аятоллы Хомейни были направлены и к эмигрантам во Франции, и к священному городу Куму; записанные на ленту, его послания распространились по миру шире, чем «Коммунистический манифест» при жизни Маркса или «модернистские» идеи «младоевропейцев» или «младотурок». Они, например, встречали отклик в южноазиатских мусульманских анклавах в Британии и в исламских странах от Судана до Пакистана. Возможно, послания были реакционными по отношению к современному Западу и формам, которые приняла вестернизация в Иране и остальном исламском мире. Но они также носили универсальный и в некотором смысле космополитический характер внутри исламского мира. Они обращались к мусульманам как к индивидам, где бы они ни находились, и как к членам великого сообщества исламской веры, а не как к членам промежуточных этнических или местных политических общностей. Идеология исламского фундаментализма нелиберальна, но во многих отношениях она универсальна. Она представляет собой международный, даже глобальный способ осмысления локального.

Хотя нации могут объединяться плотными сетями социальных отношений и институциональной взаимозависимости, сам их масштаб предполагает, что они являются прежде всего категориальными идентичностями. Независимо от того, насколько они интегрированы с точки зрения культуры или социальных институтов, они не могут быть тесными личными сетями. Хотя националистические идеологии могут опираться на риторику «общины» и «семьи», нации глубоко отличаются от таких неизбежно более локальных объединений, связанных непосредственными межличностными отношениями.