— Бросайте! — крикнул я. — В «Гербе плавильщика» свет погас, и кто-то спускается с фонарем по колее.

— Пошли отсюда, — сказал Идрис, собирая лопаты. — Мы будем ждать за гребнем, Йестин. Позовешь нас, если фонарь пройдет мимо.

— Ладно, — сказал я.

Когда звуки их шагов затихли в вереске, я потушил наш тусклый фонарь и, притаившись, стал ждать, когда появится свет. Вот он показался, подходит все ближе и ближе, не сворачивая, словно какая-то сила влечет его к неглубокой могиле, где белеют лицо и плечи Ричарда. Сердце у меня бешено колотилось прямо об рубашку. Из-под ног идущего выскакивали кролики, с шумом взлетали вспугнутые колыхавшимся кругом света куропатки, а луна, найдя щель в облаках, залила гору голубым сиянием и тут же опять задернула занавески и погрузила все в темноту.

Подняв фонарь над головой, шла высокая стройная женщина, ветер раздувал ее юбку и волосы, распущенные по плечам. Вот она совсем близко: лицо ее бело как мел, глаза блуждают. Увидев Беннета в могиле, она встала на колени и опустила фонарь. Несколько секунд она глядела, потом вцепилась скрюченными пальцами себе в волосы, подняла лицо к небу и закричала. Она закричала три раза: три раза поднялась грудь, три раза зажмурились глаза, три раза открылся рот, но из горла у нее не вырвалось ни звука. Она кричала, но не было слышно ни звука, ни хрипа. Потом она упала на тело Беннета, обхватила его руками и забилась в рыданиях.

— Морфид, — тихо сказал я, трогая ее за плечо.

Она приподнялась, держась за него, как тигр за добычу.

— Он умер, да? — спросила она в пустоту.

— Да, Морфид. Да. Тебе сказали в Нанти?

Налетел порыв ветра.

— Нет, — ответила она. — Я не знала. Я ждала его сегодня из Херефорда. Сначала в Кифартфу, потом в Херефорд — там ему надо было поговорить с Ловеттом, а потом домой на вагонетке. Когда он возвращается из Херефорда, я всегда встречаю его у канатной дороги, но сегодня я увидела фонарь и пришла сюда.

Во всем мире были только мы двое.

Я стиснул кулаки и зажмурился, опустив голову. Когда я поднял ее, Морфид смотрела на меня неподвижными глазами.

— Прочь! — сказала она. — Ты что, вздумал подглядывать?

Ее голос заставил меня попятиться. Я отошел в высокий вереск — она была какая-то странная, и мне стало жутко.

— Мой милый, мой родной, — говорила она. — Ты сегодня запоздал, но еще есть время. Приласкай меня, а потом пойдем домой. Поцелуй меня, никто не смотрит. Ты совсем замерз, милый, и немудрено — опять не надел куртку. Обними меня, Ричард, я тебя согрею. Бесстыжая, как лондонские девки, да? Но ты ведь любишь свою красотку из Уэльса? Такая чертовка, сладу нет, правда, милый? — И она страстно, безумно целовала его, гладила и ласкала его лицо.

Не в силах больше на это смотреть, я бросился к ней, схватил ее за плечи и оттащил от могилы. Ее платье порвалось у меня в руках. Я обхватил ее за талию, сцепил пальцы и упал на спину. Но она извернулась и стала раздирать мне ногтями лицо. Теперь она уже кричала во весь голос. Ее лицо исказилось безумием, волосы растрепались, она шипела и кусалась, как кошка. Всхлипывая, я боролся с ней, задыхаясь и уговаривая ее, но она рвалась как бешеная к Беннету, ничего не видя и не понимая. Царапаясь и брыкаясь, она вырвалась у меня из рук и опять упала на могилу. Волосы у нее разметались, грудь обнажилась, юбка свисала лохмотьями. Стоя на четвереньках, как сторожевой пес, она злобно глядела на меня.

— Отправляйся домой, — задыхаясь, проговорила она. — Уходи! Попробуй тронь хоть волос на его голове, и тебе худо придется.

Я поднялся на ноги.

— Морфид, ради всего святого, оставь его!

— Еще чего! — Она пронзительно захохотала. — Не родители, так братья, — любят же эти уэльсцы совать нос в чужие дела! Пошел к черту, Йестин, пора бы уж соображать! Занимайся своими делами и не лезь в мои. Господи! Что за жизнь, Ричард! Ну, пошли в Нанти. Мари заждалась с ужином. Идем.

Изогнувшись, она подлезла под него, кряхтя, взвалила его на спину и поползла.

— Морфид, — прошептал я. Она посмотрела на меня из-под своей ноши; его руки болтались перед ее лицом.

Я опустился на колено и ударил ее кулаком по голове.

Мужчину такой удар только разозлил бы. Морфид же застонала и упала ничком. Я стащил с нее тело Беннета и, рыдая, побежал звать отца.

После того как мы похоронили Беннета, наш дом долго походил на кладбище. Все разговаривали шепотом. Каждый вечер повторялось одно и то же. После смены лезу в лохань, моюсь, выливаю воду и иду ужинать. За столом сидим с отцом друг против друга. Эдвина вышивает, мать прядет, и старые черные часы отсчитывают минуты уходящей жизни в тишине, нарушаемой только звоном тарелок и жужжанием прялки.

А наверху в нашей лучшей спальне сидит Морфид. Домой мы ее доставили без труда — просто принесли на руках; где уж взваливать такую заботу на Мари Дирион — та теперь работает у управляющего мистера Харта полный день.

— Ты кончил, Йестин? — спрашивает мать.

— Да.

Колесо прялки замедляет ход, уже можно различить спицы; мать опускает руки. Открыв дверцу печи, достает миску овсяной каши, ставит на стол и говорит, глядя на отца:

— За день двух ложек не съела, Хайвел. Она себя уморит голодом.

— Когда есть еда, живой человек не умрет с голоду, — душа его может умереть, это да, — говорит он. — Поест. Отнеси ей кашу, Йестин.

Поднимаюсь по лестнице, открываю дверь спальни. Джетро спит в постели, Морфид сидит рядом. Сидит без движения, глядя в окошко, глядя, как солнце садится за гору, где похоронен ее милый. Вот уже три недели она так сидит в своем лучшем платье; мертвая, хотя и дышит, и все ждет, когда постучится Ричард. Она прекрасна, красивее, чем та Морфид, что зимой бежала навстречу ветру с раскрасневшимися от мороза щеками и выбившимися из-под платка кудрями, красивее, чем Морфид, что летом в ярком платье уходила, подрагивая бедрами, в вереск то с одним, то с другим. Сейчас, в своем безмолвном горе, она так хороша, что перед ней не устоял бы и святой. Высокий лоб бледен, волосы гладко зачесаны назад, и косы уложены вокруг головы, а на висках чуть серебрится седина. Кожа туго обтягивает скулы, во впадинах лежат тени, глаза, уставшие от слез, спокойны. Это новая Морфид. Нет больше непокорности, нет воли к борьбе. Словно волна горя угасила пылавший в ней огонь. Она сидит, сложив руки на коленях.

— Ты сегодня видел Ричарда, Йестин?

— Потом поговорим о твоем любезном, а сейчас ешь кашу.

— Что он сказал?

У меня сжимается сердце.

— Съешь кашу, тогда скажу.

— Ну вот, съела, — говорит она, глотая ложку каши с таким видом, словно это мякина.

— Сегодня Ричард пойдет в Коулбруквел, — говорю я.