А мудрец стал учителем для молодых поэтов, среди которых выделил Ларису Миллер, чьи импрессионистические стихи впечатлили мэтра: “Язык ее поэзии – чистый и ясный до прозрачности литературный русский язык, которому для выразительности не нужно ни неологизмов, ни словечек из областных словарей”. Стихи Миллер – то, что сегодня назвали бы snapshots, мгновенное фото – пейзажа, сплетенного с чувством, в котором есть что-то от кинозарисовок Тарковского-младшего в “Зеркале”. Или от стихотворения 1942 года Тарковского-старшего “Белый день” (так назывался сценарий фильма Андрея Тарковского, который потом стал “Зеркалом”): “Камень лежит у жасмина. / Под этим камнем клад. / Отец стоит на дорожке. / Белый-белый день”. А зеркало, наверное, возникло из тех самых “Первых свиданий”, где “сумасшедший с бритвою”: “Через ступень сбегала и вела / Сквозь влажную сирень в свои владенья / С той стороны зеркального стекла”.

“Зеркало”, которое выпускали в прокат с той же осторожностью, с какой дозволяли публиковать стихи отца режиссера, – фильм шел в каких-то окраинных кинотеатрах, – добавило славы обоим Тарковским. Но цену-то себе Тарковский-отец знал давно: в сборнике 1966 года стихотворение “Рукопись” (“Я кончил книгу и поставил точку / И рукопись перечитать не мог. / Судьба моя сгорела между строк, / Пока душа меняла оболочку”) было опубликовано с посвящением Ахматовой. И посвящением неслучайным: про “сгоревшую между строк судьбу” Анна Андреевна сказала, что это должна была написать она. А ведь при том, что Ахматова, как замечает поэт в одном из писем, была кокеткой, “ее рукой водили ангелы”. В письме Анне Андреевне незадолго до ее смерти Тарковский скажет: “Вы написали за всех, кто мучился на этом свете в наш век, а так еще не мучились до нас ни в какие времена”.

Посвящение от поэта – иногда сугубо ремесленная строка. Однажды у своей дочери Марины Тарковский спросил, какое стихотворение она хотела бы видеть посвященным себе. Она назвала “Оливы”. Посвящение “Марине Т.” состоялось.

Атрибутировать же адресатов любовной лирики, казалось бы, просто, но Марина Тарковская в своей мемуарной книге “Осколки зеркала” в ряде случаев выражала сомнения: те же “Первые свидания”, считала она, посвящены не Татьяне Озерской, последней жене Тарковского, ставшей вдовой, а его юношеской любви Марии Фальц – среди еще семи стихов, включая “Как сорок лет тому назад / Сердцебиение при звуке / Шагов…” А кто такая “Отнятая у меня, ночами / Плакавшая обо мне…”? А “Верно, еще рассыпается гравий / Под осторожным ее каблуком” – под чьим каблуком?

Любовная лирика Тарковского, если верить тем же мемуарам Марины, контрастировала с тяжелыми для дочери бытовыми эпизодами, связанными с горячо любимым отцом.

Известны два важных письма поэта сыну. Одно – подростку, другое, знаменитое, 1983 года, – измученному советскими властями Андрею, не возвращавшемуся в СССР после съемок “Ностальгии”, наверняка перлюстрированное и, конечно, инициированное кем-то извне.

Первое: “Я так хорошо помню, как ты родился, мой милый. Мы с мамой ехали до Кинешмы поездом, а оттуда на лошадях до Завражья. Волга должна была вот-вот тронуться. Мы ночевали на постоялом дворе, и я очень беспокоился за мамочку. Потом родился ты, и я тебя увидел, а потом вышел и был один, а кругом трещало и шумело: шел лед на Немде…”

Второе: “Дорогой Андрей, мой мальчик! Мне очень грустно, что ты не написал нам ни строчки… Я очень встревожен слухами, которые ходят о тебе по Москве. Здесь, у нас, ты режиссер номер один, в то время как там, за границей… твой талант не сможет развернуться в полную силу.

…Я себя чувствую очень постаревшим и ослабевшим. Мне будет в июне семьдесят семь лет. Это большой возраст, и я боюсь, что наша разлука будет роковой. Возвращайся поскорее, сынок. Как ты будешь жить без родного языка, без родной природы, без маленького Андрюши, без Сеньки?..

Папа Ас, который тебя очень сильно любит”.

Тарковский писал это письмо в комнатке Дома ветеранов кино в Матвеевском, на глазах директора “Мосфильма”, который собирался везти это послание в Италию Андрею. Писал и плакал. Судьба в который раз шла “за нами”, являясь иногда в образе личных неурядиц, иной раз – войны, часто – власти. Власти, уничтожившей тираж первой книги, приковывавшей великого поэта к переводам стихотворений народов СССР (“Ах, восточные переводы, как болит от вас голова…”), разлучившей с сыном.

Он не был никаким диссидентом – был поэтом, который имел смелость публично, непререкаемым голосом пророка сказать лизоблюду: “Того, кто говорит, что за песни надо расстреливать, необходимо немедленно лишить слова”.

Поэт на то и поэт, чтобы не обращать внимания на высокие приметы эпохи, как и на низкие детали быта. Поэт – вневременной человек, имеющий наглость и право сказать, что он “посредине мира”, “прямой словарь их связей корневых”, он “вызовет любое из столетий” и “век себе по росту подбирал”. Во всяком случае, такой поэт, как Тарковский. Видевший в поэзии еще и труд:

Что мне в том? Непочатая глыба,

На два века труда предо мной.

Может, кто-нибудь скажет спасибо

За постылый мой подвиг ночной.

Белый свитер Тарковского

Андрей Тарковский. Наверное, сначала, еще в детстве, – “Солярис”. Это ведь фантастика, популярный жанр. Помню, что было завораживающе страшно, а Наталья Бондарчук казалась очень красивой. Возможно даже, что “Солярис” показывали в дачном кинозале, в поселке ЦК. Потом – “Сталкер”. Это уже совсем серьезно. “Андрей Рублев”, “Иваново детство” – все это было в “Иллюзионе”. Году в 1986-м вдруг в кинотеатре “Кунцево” была объявлена чуть ли не ретроспектива Тарковского – абсолютный шок, особенно если учесть, что именно в это время у него были самые серьезные проблемы с государственной властью. Однако после демонстрации нескольких фильмов продолжения не последовало. В 1991-м появилась превосходно иллюстрированная книга Майи Туровской об Андрее Арсеньевиче, подписанная в печать в 1990-м. Режиссер умер, перестройка не то что шла полным ходом, а уже ушла далеко за свои пределы, и такого рода добросовестная работа стала возможной. Трудно сейчас представить себе книгу издательства “Искусство” на мелованной бумаге тиражом 50 тысяч экземпляров. А в десятые годы увидели свет еще более роскошным образом отпечатанные в Италии дневники Тарковского – “Мартиролог”.

Один пошляк несколько лет тому назад горячился: мол, Высоцкий, будь он живой, был бы “с нами”. С кем “нами” – понятно. С “нашими”, с Путиным, с властью. С нынешними диссидентами не совпал бы стилистически, эстетически и уж тем более этически.