посреди прекрасного сада. В это время все, кто сопровождал кардинала, гуляли в тех местах сада, какие им более всего нравились. И вот, в огромной апельсиновой аллее я остался один с. Леонорою, и хотя я давно желал такого счастья, во мне было гораздо меньше смелости, чем когда бы то ни было. Не знаю, заметила ли она это или просто из благосклонности заговорила первой.

— Моя мать, — сказала она мне, — будет недовольна сеньором Стефано, что его не застали сегодня дома и что он заставил нас так утруждать вас.

— А я ему очень обязан, — ответил я ей, — что он мне доставил, и так неожиданно, величайшее счастье, каким я никогда уже не буду наслаждаться.

— Я вам достаточно обязана, — ответила она, — чтобы принимать участие во всем, что вам приятно; только скажите мне, пожалуйста, какое счастье он вам доставил, — если об этом может знать девушка, — чтобы я порадовалась с вами вместе.

— Я боюсь, — сказал я ей, — чтобы вы не лишили меня этого счастья.

— Я?! — удивилась она. — Я никогда не была завистливой; и если бы я была совсем другой, я не была бы такой для человека, который из-за меня подвергал опасности свою жизнь.

— Вы не сделаете этого из зависти, — сказал я.

— Из-за чего же еще я была бы против вашего счастья? — спросила она.

— Из презрения, — сказал я.

— Вы приведете меня в большое огорчение, — прибавила она, — если не скажете мне, что я презираю и каким образом мое презрение может вам причинить неприятность.

— Я бы легко вам объяснился в этом, — ответил я ей, — но не знаю, захотите ли вы меня понять.

— Тогда не говорите мне ничего, — сказала она, — потому что, когда сомневаются, захочет ли кто понять что-либо, это значит, что оно непонятно или может не понравиться.

Признаюсь вам, что я сто раз удивлялся, как я мог ей отвечать, менее думая о том, что она мне говорила, чем о ее матери, которая может вернуться и лишить меня случая сказать ей о моей любви. Наконец я отважился, — и, не желая более тратить времени на разговор, который не приведет меня скоро к тому, чего я хотел, я сказал ей, не отвечая на ее последние слова, что давно уже ищу случая поговорить с ней и подтвердить ей то, о чем имел смелость писать ей, и что я не был бы столь смелым сейчас, если бы не знал, что она прочла мое письмо. После чего я пересказал ей большую часть того, о чем писал, и прибавил, что готов отправиться на войну, которую папа вел с некоторыми итальянскими принцами,[160] и решился там умереть, потому что недостоин жить для нее; я просил ее поведать мне чувства, какие бы она испытывала ко мне, если бы удача стала более соответствовать дерзости, с которой я ее люблю. Она призналась мне, краснея, что моя смерть не была бы для нее безразличной.

— И если вы склонны делать услуги своим друзьям, — прибавила она, — то сохраните нам друга, который был нам столь полезен; или, по крайней мере, если вы готовы умереть по причине более важной, чем та, о которой вы сказали, отложите вашу смерть до тех пор, когда мы увидимся во Франции, куда я должна скоро вернуться с матерью.

Я настаивал, чтобы она сказала яснее о чувствах своих ко мне, но мать ее находилась уже так близко от нас, что она не могла бы мне ответить, если бы и захотела. Госпожа Боасье холодно взглянула на меня, может быть из-за того, что я имел возможность довольно долго говорить наедине с Леонорой; да и эта прекрасная девушка сама казалась несколько смущенной. Это было причиною того, что я не осмелился более оставаться у них. Я покинул их самым довольным в мире человеком, выводя из ответа Леоноры благоприятнейшие для моей любви последствия.

На следующий день я, по своему обычаю, не преминул их навестить. Мне сказали, что их нет дома; мне это говорили три дня подряд, но я опять приходил без всякого смущения. Наконец сеньор Стефано посоветовал мне не ходить туда более, потому что госпожа Боасье не позволит, чтобы я виделся с ее дочерью, и прибавил, что считает меня более умным, чтобы дожидаться отказа. Он мне объяснил причину этой немилости. Мать Леоноры застала ее за письмом ко мне и, поступив с нею сурово, приказала своим людям всегда говорить мне, когда бы я ни пришел, что их нет дома. Тогда узнал я о плохой услуге, какую мне оказал Сен-Фар, и о том, что с тех пор мои посещения стали в тягость матери. Что касается дочери, то Стефано уверял меня, со своей стороны, что мои достоинства заставили бы ее забыть о моем положении, если бы ее мать менее этим интересовалась.

Не стану рассказывать вам об отчаянии, в какое привели меня эти неприятные новости; я столь огорчился, будто бы мне несправедливо отказали в, Леоноре, хотя никогда не надеялся владеть ею; я озлился на Сен-Фара и думал уже драться с ним, но потом, вспомнив о том, чем я был обязан его отцу и брату, стал искать утешения только в, слезах. Я плакал, как ребенок, и ничто меня не развлекало, кроме уединения. Должно было уехать, не увидевшись с Леонорой. Мы ходили в поход с папскими войсками, где я сделал все, чтобы быть убитым. Но счастье было против меня и в этом, как всегда в другом. Я не нашел смерти, которой искал, но приобрел некоторую известность, которой не искал и которая в другое время меня удовлетворила бы; но тогда занимало меня только воспоминание о Леоноре. Вервиль и Сен-Фар должны были вернуться во Францию, где барон д’Арк встретил их, как отец, горячо любящий своих детей. Моя мать приняла меня холодно. Что касается отца, то он был тогда в Париже у графа Глариса воспитателем его сына. Барон д’Арк, узнав о моих подвигах на войне в Италии, где я спас жизнь Вервилю, захотел, чтоб и я жил при нем, как дворянин. Он мне позволил съездить в Париж повидать отца, который встретил меня еще хуже, чем мать. Другой бы человек в его положении, имея столь хорошего сына, как я, представил бы