Но где же ее водопады, ее китайцы из Порт-Луи, ее индусы из Маэбура и шум моря возле «Гермионы», и Морн в ярких закатах, где руки ее Вивьяна?

Тут все было отвратительным. Включая тетушку Эду, которую она представляла пухленькой и нежной, с улыбчивым лицом, как у ее сестры Шарлотты, а она оказалась ледяной гарпией. Не желая разводить семейственность, которая могла бы дурно подействовать на учениц, она обращалась к Бени на «вы» и была с ней строже, чем с остальными. В первый же день она предупредила, что ее надо называть, как все, «матушкой», а не «тетушкой».

Знала ли она, чем именно вызвана ссылка Бени? Да наверняка тетя Тереза, эта больная свиноматка, на свой лад рассказала ей о скандале в горах. Ох, как же она отомстила Бени!

Бени знала, что за ней шпионят. Ее предупредили, что корреспонденцию она будет получать прочитанную и в распечатанном виде и свои письма перед отправкой должна оставлять незапечатанными. В таких условиях бесполезно надеяться на весточку от Вивьяна, а его адреса в Южной Африке она даже не знала.

В тот день во дворе, во время перемены, из Бени, дрожащей от холода и отчаяния, готовы были вылиться гектолитры слез. И тогда, как нередко бывало, случилось нечто странное. В глубине двора на каменном постаменте возвышалась статуя Девы Марии с раскинутыми руками. Каменный покров, окутывающий ее с головы до ног, был загрязнен дождями и пылью, а голова и плечи загажены птицами. Возникло желание умыть это изваяние, очистить его струей воды и придать ему достойный вид. Глядя на вытянутые руки, Бени в смятении обратилась с молитвой к этому образу теплоты и благодати, с молитвой грубоватой, своеобразной, но очень горячей: «Святая Дева, очень Вас прошу вытащите меня из этого гадкого пансиона, иначе я сдохну!» И тут случилась поразительная вещь, о которой она никогда не смогла бы рассказать никому кроме Вивьяна, потому что никто, кроме него, не поверил бы ей. Там, в глубине двора, пустой взгляд простенькой статуи на секунду ожил, посмотрел на Бени, и — ДЕВА ПОДМИГНУЛА ЕЙ. В тот же миг Бени охватила загадочная теплота, и внезапная сила осушила реку слез, готовых пролиться. И, смерив взглядом дородных любопытствующих девиц и ответив на все их вопросы, она добавила:

— Меня зовут Бени, и я вас предупреждаю: первой, кто назовет меня Бенедиктой, я разобью морду. Я выше вас и обожаю лупить тех, кто меньше.

Теперь Бени абсолютно уверена, что самолет разобьется. Как иначе можно объяснить внезапно возникшие образы из ее детства и эту властную потребность поведать о них незнакомке, которую Случай усадил рядом с ней? Хорошо известно, что перед взором умирающего проносится вся его жизнь.

Самолет оставил позади африканский берег и теперь летит над Индийским океаном, прямо на Реюньон, где часа через три должен приземлиться. Должен. Бени уверена в обратном, но, как ни странно, не испытывает при этом никакого страха. Она не будет удивлена — она это знает. Она ожидает необычного шума, которым начнется переворот, толчок, двигатель в огне, взрыв, дисбаланс, турбулентность, головокружительное вращение аппарата и ускоряющееся пике, ее собственная потеря сознания, потом чистая белизна бездны. Нет времени страдать.

В то же самое время она планирует свое неизбежное, чудесное спасение. Она глубоко убеждена, что если хоть один человек должен уцелеть, то это будет она, Бени. И в ожидании предполагаемой катастрофы она проверяет крепость ремня безопасности, не заедает ли застежка, и даже кончиками пальцев нащупывает спасательный жилет под своим креслом. Запасный выход рядом, и она уже изучила, как его открыть. Так что уверенность в том, что она умрет, сменяется двойной уверенностью, что она выживет.

Море, над которым сейчас завис самолет, ее успокаивает. Что из того, что удар о воду может быть не слабее удара о землю, для нее вода — настолько знакомая стихия, что никогда не причинит ей зла. С водой Бени всегда договорится. И на этот раз она выплывет, как выплывала всегда, когда бросалась в воду. Как-то летом, в Лондоне, когда ей было четыре года, они гуляли с отцом вдоль Серпентайна в Кенсингтонском саду, и вода вдруг с такой силой стала манить ее, что, выпустив руку Ива, она прыгнула в Серпентайн, а обезумевший отец нырнул вслед за ней. Плавать она еще не умела, но ни секунды не сомневалась, что вода ее вынесет. Так все и случилось, она прекрасно помнила, как погрузилась и как неведомая сила вытолкнула ее на поверхность, где отцовская рука тут же схватила ее, вытащила на берег и здорово отшлепала, чтобы отбить охоту повторять подобное. Но влечение, которое она испытывала к воде, стало очевидно. Ребенок бежал к рекам, прудам, прудикам, водоемам и бассейнам. На пляже она неслась навстречу самым сильным волнам. Водопады и струи воды вызывали у нее радостные возгласы. Она замирала перед фонтанами, пешком поднималась вдоль ручьев, прыгала в дождевые лужи или, за неимением другого, открывала краны. Вскоре ее научили плавать, чтобы оградить от опасности.

В этом полете над Индийским океаном на нее вдруг нахлынули воспоминания о Серпентайне, об Англии. Лондон, такой далекий, такой забытый, Лондон перед Рождеством. Город и праздник неразделимы для нее. Город радости и подарков, город, по которому жители семенят с пакетами в руках во всех направлениях, как заблудившиеся муравьи. Город, поющий рождественские славословия, которые вырываются из открытых дверей магазинов, и гимны Армии спасения на перекрестках улиц. Город света, мерцающий бумажными фонариками на большой елке Пикадилли, которой вторят все маленькие елки, зажженные за оконными сводами домов. И Морин, укутанная по самые глаза в серый волчий мех. И смесь золы, жареного сала и йода, что и составляет запах Лондона, ароматы хвои, мандаринов, горячих пирогов и свечей. Чайки летают над Темзой, парят над Портобелло. По воскресеньям с утра она гуляет в Хемпстеде, где гоняет маленького фокстерьера Юджина, расставаясь с которым она так горько плакала перед отъездом на Маврикий. И ряды подержанных вещей на Каледонском рынке, куда на рассвете Морин иногда таскает мужа и дочь, где среди груды предметов, прибывших со всех концов света, Бени в первый раз увидит воссозданный облик додо — с перьями, в стеклянной клетке, увидит именно там, где Морин скупает платья двадцатых годов, расшитые жемчугом, и боа, чьи элегантные владелицы уже давно бродят в королевстве лесных мышей. И этот чердак на Портобелло, который выбрала Морин, бывший склад, переделанный в студию, огромная комната, с лакированными китайскими ширмами, подобранными в подвалах Мидхерста. Там колыбель Бени, творение скульптора, бывшего любовника ее матери, она имела форму большого стального яйца, нижняя часть которого была в виде целой скорлупы, а крышка была оплетена узором из металлических прутьев, она подвешивалась за кольцо и поднималась при помощи блока. И в младенчестве она качалась там, в атмосфере постоянного праздника с музыкой, днем и ночью. Подвешенная под потолком, она мирно спала в своем яйце.

Кажется, эта колыбель вызвала возмущение леди Оуквуд, матери Морин. Она не понимала, как можно подвешивать ребенка над шумом, не говоря уже о дыме странных сигарет и ладана, который горел в курильницах и делал воздух нездоровым.

В Мидхерсте, в замке ее бабушки Оуквуд, была совсем другая Англия, зеленая, мшистая и спокойная. Весенняя Англия, где жили, задрав голову, чтобы поприветствовать, как положено, клочки голубого неба, проглядывающие сквозь тучи. Какой замечательный день! А по вечерам собирались на паперти удивительного неоготического кирпичного храма, построенного в начале прошлого столетия, посреди большого холмистого парка с огромными деревьями, лужайками и рвами, с газонами, с лабиринтом из стриженого самшита, с арками, увитыми розами, и даже маленьким прудиком, который при помощи сети крошечных каналов, скрытых в подлесках, подпитывался водой из запруженной реки и дарил не только свежесть, но и огромных комаров.