– И? – не удержалась Кира. – Как он сейчас? В порядке?

– В порядке. После того, что случилось, он в полном порядке. Потому что живой. Только не ходит – позвоночник. Руки работают плохо, но ложку мы держим! Он все понимает – мозг не пострадал, интеллект полностью сохранен. А ноги… Ног нет. В смысле, мертвые ноги.

Кира молчала, не находя слов. Чем утешить? Банальным «держись»? Какие там слова, когда такое беспросветное, бездонное горе! Господи боже! Бедный Зяблик, бедная мать его сына! И бедный парень! Кошмар.

– Ну и еще его вечная вина за жизнь жены. И моя, – за то, что я купил эту чертову машину, будь она проклята!

– Зяблик! – Кира погладила его по руке. – Ты герой, Зяблик! Знаешь, я ведь всегда считала тебя человеком… – Она запнулась, подыскивая слова. – Прости – облегченным, что ли? – равнодушным… немного. Считала, что ты из тех, кто не заморачивается, не берет ничего в голову. Была уверена, что всякие там сопли, сентиментальность ты считаешь лишними. Словом, живешь для себя и во имя себя.

Зяблик горько улыбнулся.

– А в чем ты ошиблась, собственно? За что извиняешься? Дорогая моя, все так и было! Скотиной я был порядочной, чего уж там. Оставлял своих женщин, жил в свое удовольствие, плевал на всех, кроме себя. Нет, намеренно зла не делал, по крайней мере мне так казалось. Но и добра, кстати, тоже, увы…

– Что ты! – возмутилась Кира. – Как же – не делал добра? А нам с Мишкой? Да если бы не ты! – Она махнула рукой. – Ты и представить себе не можешь, что значили тогда для нас твои деньги! Не просто помогли – они нас спасли! А то, что ты нас приютил, дал нам кров?

– Перестань. Какой там «спасли»? Дал кров, говоришь? А что я, уступил вам свою квартиру? Нет. Меня это как-то задело и ущемило? Ни разу. Я был вынужден потесниться? Разумеется, нет! Так в чем же мой подвиг? Ну а про деньги… Кира, девочка! Разве ты не поняла, что эти несчастные пара тысяч рублей для меня были просто не деньги! Две тыщи рублей! Да я мог проиграть их за день в карты или на ипподроме! И не дать их лучшему другу? Как ты думаешь? И это было мне легко и уж совсем не больно, поверь! В чем мой подвиг, Кирюша? А, молчишь! Вот и правильно. Не смущай старика и не приписывай ему героические истории. Смущаюсь, ей-богу. – Он помолчал, помял в пальцах сигарету и тихо добавил: – Твой Мишка… И мой Мишка – это лучшее, что было в моей жизни! Самое верное, самое чистое и самое светлое.

Кира молчала. Понимала, если продолжать сыпать благодарностями, Зяблик ее перебьет – лести он никогда не любил, что правда, то правда. Восхвалять его и восхищаться его героизмом по поводу сына? Да тоже как-то… неправильно. Что тут такого уж героического? Поддержал родного ребенка? Ребенка, попавшего в страшную, непоправимую беду? В чем тут героизм? Мысли ее перебил голос Зяблика:

– И вообще, Кир… После того, как нашелся мой парень, и после того, как случился весь этот ужас, я словно очнулся – как мелко и дешево я проживаю свою жизнь. Да, собственно, почти прожил… Что я сделал хорошего? Ничего. Ну да, кому-то помог. Устроил куда-то – в институт, на работу, в заграничную командировку. Дал кому-то денег – было. И что? Это было проще всего. Жениться я не хотел, боясь, что потеряю свободу. Детей не хотел – по той же причине. И знаешь, еще: я искренне думал, что все это, – он сделал жест пальцами в воздухе, – бесконечно. И навсегда! А оказалось, что нет. Иссякли желания, пропал интерес ко всему, что я любил. От людей я стал уставать. От удовольствий тоже – наверное, обожрался. Мне стали неинтересны мои любимые увлечения: карты, лошади, бабы. Прости.

Наверное, это была депрессия – я отключил телефон, вырубил дверной звонок, плотно задернул шторы и валялся целыми днями один, вспоминая и обдумывая все. Да, конечно, это был кризис среднего возраста. Хотя какой уж там «средний» – мне было за сорок, почти к пятидесяти. Совсем взрослый мальчик. Я никого не хотел видеть, ты представляешь? Чтобы я и без компании? Без лучших баб города, клоунов и шутов, богемы и богачей, дельцов и фарцы? Я возненавидел их. Но еще больше возненавидел себя. Нет, даже не так – я стал себя презирать, а это хуже, поверь! Я ощутил себя мелким ничтожеством, рабом своих прихотей и желаний. Такая навалилась тоска – высасывающая душу, тягучая, черная и горькая тоска по профуканной жизни. Хотя ты ж понимаешь – у меня была репутация удачливого, золотого мальчика, которому все падает с неба. И никто не знал про мое детство, про мою мать, со смертью которой я так и не смог смириться. Про отца, который бросил меня и тоже вскоре ушел навсегда.

Я устал от себя и от своей никчемной жизни. Устал так, что перестал ее, жизнь, ценить. Все обесценилось, понимаешь? Я понимал, как одинок. И понимал, что виноват во всем сам. Сам выбрал такую жизнь. Сам, сам…

И вы с Мишкой уехали. Ты и представить не можешь, как я по нему тосковал! Так тоскуют по матери, это мне отлично знакомо. Так тоскуют по ушедшей любимой. Мишка был самым близким мне человеком. Только с ним, только ему… Понимаешь? А потом Сильвия и наша любовь. Словом, все как-то подряд, друг за другом.

В общем, я даже подумывал… Ну, ты поняла. И это меня совсем не пугало – меня! Такого любителя жизни! Просто мне все опостылело, все. Я совершенно спокойно подыскивал способы, чтобы полегче и как-то поэстетичнее.

Кира кивнула. Она была так ошарашена и так взволнована, что ей стало трудно дышать. Она слушала Зяб-лика, боясь пропустить хоть слово, не поднимала глаз от смущения и растерянности, пораженная не только его откровением, но и своим открытием – как она, оказывается, была слепа! Она крутила в руках изящную, случайно оставшуюся от прежних времен серебряную кофейную ложечку с витой черненой ручкой и боялась поднять на него глаза.

– Ну и… – Зяблик осекся, закашлялся и глотнул остывший кофе. – Тут мне послал бог Сережу.

Наконец Кира решилась поднять глаза.

– Сережа? Твоего сына зовут Сережа? Мое любимое имя! Мою первую любовь звали Сережей – Сережа Краснов, представляешь, я помню фамилию! А это, между прочим, было в четвертом классе! – Она тараторила, боясь остановиться, и боялась продолжения этого тяжелого и страшного разговора.

– Сережа. Сережа, – повторил Зяблик. – Это и спасло меня, понимаешь? Вытащило за волосы из черного омута, прости уж за пафос. И я вдруг понял, что все это неспроста! Почему он появился в моей жизни именно в этот момент? Бог послал? И я ринулся в их жизнь, бросился наперерез. Его мать просто обалдела, с такой прытью и страстью я туда ворвался! Она даже испугалась, и это понятно: я оставался в ее памяти беспечным и нагловатым богатеньким Буратино, тем же равнодушным прожигателем жизни, а тут она увидела измученного, почерневшего, заросшего и нелюдимого человека… Ей стало страшно от того, с какой яростью я набросился на них, пытаясь вписаться в их жизнь. Кажется, она пожалела, что все рассказала сыну. Я приезжал к ним почти каждый день и просто сидел на их скромненькой бедненькой кухне. Сидел и смотрел на Сережу. И любовался.

– Он тебе сразу понравился? – тихо спросила Кира.

– Конечно! А он не мог не понравиться, понимаешь? Ну во-первых, – Зяблик оживился и разрумянился, – он красавец! Высокий и стройный, с правильным и хорошим лицом. Моя бабушка так говорила: хорошее лицо! Я понял позже, что это значит: доброе, милое, интеллигентное. Он был сдержан, корректен, вежлив.