– А он и не поверил. Он до последнего настаивал на том, что надо Герману навсегда заткнуть рот. А потом нехотя уступил, но при этом сделал несколько компрометирующих фотографий, на которых было изображено, как доктор Шевалье в подпольной клинике делает пластические операции военным преступникам. Причем достоверность этим кадрам должно было придать то, что среди пациентов доктора был запечатлен и сам Мартин Борман, который якобы тоже воспользовался услугами Шевалье. Кстати сказать, именно эта фотография – реального Бормана в реальной клинике доктора Шевалье, который действительно устанавливал начальнику гитлеровской канцелярии съемные зубные протезы, – позже послужила основанием для многочисленных версий о том, что Борман будто бы спасся и до сих пор жив…

Одним словом, после нечеловеческих пыток Германа отпустили. Это был уже апрель 1945 года. Трудно понять, как он все это выдержал. Врачи, которые его обследовали после этой истории – а длилась она почти пять месяцев, – говорили, что он и года не протянет. Искалечили его страшно… Но Герман выжил и создал-таки свой архив. Он никому его не показывал все эти годы. Даже мне, хотя я знал эту историю в подробностях от самого Германа.

– А что стало с его пациентами?

– Разбежались кто куда – главным образом в Латинскую Америку, Австралию и Южную Африку. Кого-то из них позже арестовали, кто-то умер своей смертью. Но, как ни странно, ни в одном из случаев не возникло имя доктора Шевалье. Может быть, как раз потому, что попадались эти наци вовсе не из-за Германа, и это было лучшим подтверждением, что он продолжает хранить свою тайну. Да, кстати, – оживился Якобсен, – в этой истории есть еще одна немаловажная деталь: буквально через неделю после того, как Шевалье был отпущен домой, появилось сообщение, что погиб Бруно Мессер. Самолет, на котором он пытался пересечь Атлантику, был сбит американцами. Обломки упали в океан. Никому из пассажиров и членов экипажа спастись не удалось…

– Все это, конечно, очень любопытно, – задумчиво произнес Каленин, – только я одного не пойму: зачем и кому нужен этот архив сегодня? Меня, если верить докторше, чуть не искалечили из-за него. – Каленин машинально потрогал опухоль, которая инородным телом висела на щеке и, казалось, делала правую часть головы тяжелее левой.

– Герман рассказал мне про архив лет десять назад, – отозвался Якобсен. – Он долго хранил свой секрет и раскрыл только тогда, когда, как он полагал, эта ситуация потеряла всякую свежесть.

– Неужели у него никогда не возникал соблазн отомстить обидчикам?

– Не возникал! Напротив, когда я однажды намекнул, что мог бы предать эту историю огласке и начать искать его клиентов, доктор буквально взял с меня страшную клятву, что я не стану этого делать.

– И почему, как вы думаете?

– Думаю, из-за Вилли! Он же все эти годы знал, где тот скрывается. Но, представьте себе, где-то за год до смерти он неожиданно резко изменился. Стал замкнутым, скрытным, раздражительным. И, наконец, как-то признался мне, что у Вилли большие проблемы, в которые каким-то образом втянут и он, Герман. Что произошло – я не знаю. Но было видно, что его что-то очень сильно угнетает. И только накануне своей странной смерти он вдруг просветлел, стал веселым и жизнерадостным. А потом… потом случилось это несчастье. И, черт побери, чует мое беспокойное сердце, что этот архив имеет прямое отношение к его смерти. Вот почему я стал его искать.

– В своем посмертном письме, которое прочла мне фрау Шевалье, ваш друг прямо просит ее советоваться с вами. Но, судя по всему, в ее планы это не входит.

– Да, мы взаимны в своих чувствах… И что в этом письме?

Каленин коротко передал содержание письма, после чего профессор откинулся в кресле, а потом всем телом потянулся к Беркасу.

– А теперь самое главное, господин Каленин. – Якобсен вытянул губы и шею, отчего его сходство с верблюдом существенно усилилось. – Мессер жив! – прошептал он. – И не просто жив! – Якобсен опасливо закрутил головой. – Он сейчас здесь, в Бонне… Я точно знаю это.

– Откуда же? – также тихо спросил Каленин.

– Мне позвонил, – Якобсен едва шевелил губами, – Вилли, брат Германа. Он сказал только одну фразу и бросил трубку. Он сказал: «Бойся Бруно. Он ищет бумаги…»

– А что, Колян, как думаешь, этот комендантский час, тот, что ввели эти… как же их, мать честная, забыл… короче, те, что путч объявили… на вокзалы он распространяется? – Пожилой мужчина, сидевший прямо на каменном заплеванном полу, обращался к дремавшему рядом субъекту помоложе.

Тот приоткрыл мутные глаза и, несмотря на очевидную похмельную муку, ответил неожиданно твердо и со знанием дела:

– Нет, Саня! Не распространяется!

– А как ты это понял, Колян?

– Вокзал – тюрьма, Саня! А в тюрьме – какой комендантский час? Нету тут комендантского часа. Потому что он здесь круглосуточный!

Молодой снова закрыл глаза, подтянул грязную телогрейку поближе к подбородку и, отвернувшись к стене, мгновенно уснул, на зависть своему беспокойному соседу. А тот долго устраивался, кряхтел, ложился на пол то одним боком, то другим, а потом снова сел, мрачно плюнул себе под ноги и закурил.

Буквально в двух шагах от него, тоже на полу, расположился цыганский табор. Одетые в пестрое рванье цыганские дети привычно шлепали почерневшими от грязи босыми ногами по ледяному полу и приставали к прохожим. Просили кто хлеба, кто денег, а кто и вовсе выхватывал из авоськи зазевавшегося обитателя вокзала холодную курицу и, вцепившись в нее зубами, забивался под скамейку, не обращая внимания на крики потерпевшего и давясь срочно поедаемой добычей…

– …Курить вредно, Дурманов!

Над Саней склонились два милиционера. Один из них вытирал грязным носовым платком руки и злобно причитал:

– Вот куда войска вводить надо: сюда, на Казанский вокзал, а вовсе не на Красную площадь! Мать их так! Там, возле Кремля, все спокойно, между прочим! Как носили цветы Ильичу, так и носят! Никому в башку не придет на погосте безобразничать! А тут… Чуть руку мне не откусил, гаденыш, пока я курицу у него изо рта выковыривал…Ну что мы с вами тут вдвоем можем сделать, товарищ старшина? Захотят, вышвырнут нас на улицу эти люмпен-пролетарии, да еще п… навешают.

– Не скули! – отозвался старший. – Держи фасон, сержант… Я спрашиваю тебя, Дурманов, – обратился он к продолжавшему спокойно курить Сане, – ты почему куришь в неположенном месте? Хочешь, чтобы мы наряд вызвали? Давно в камере не ночевал?

– Вызывай, – равнодушно ответил Саня Дурманов и глубоко затянулся. – В камере теплее, чем тут. Там братва надышит – и сразу тепло! А тут только цыгане не простужаются. У меня, к примеру, цистит. У Коляна и вовсе триппер. Вызывай.

– Вот почему ты, Дурманов, не хочешь, чтобы все было по-человечески? Погоди, сержант! – удержал он напарника, который уже собрался было пнуть Саню тяжелым сапогом. – Видишь, Дурманов, до чего ты людей доводишь! Товарищ сержант еле сдерживает свое справедливое негодование твоим, Дурманов, контрсоциальным поведением. Мы же тебе здесь жить не запрещаем! Живи, раз так вышло в нашей стране. Но не кури хотя бы! Кругом женщины, дети, иностранные гости. Стыдно, Дурманов! А ну сдай чинарик, а то – вот честное старшинское – дам тебе по башке «демократизатором» и пройдет твой цистит, будто его и не было…