внезапно! Однажды ближе к вечеру ее сердце просто остановилось. Я забывала о том, что ее нет, и мне все время хотелось о чем-то ее спросить, узнать ее мнение, создать какой-то шум в те моменты, когда мы не разговаривали.

Последнее, что я знала об отце, – это то, что он уехал из страны куда-то, где было жарко. Мне это было понятно – он смылся туда, где человеческая жизнь как бы плыла в море удовольствий: вкусная еда, чистое небо, красивые тела. Он ни за что не возвратился бы в эту сырость, не захотел бы увидеть сад таким, каким он стал теперь, – эти джунгли за окнами.

Я побрела по комнатам в поисках знакомых мне вещей, хотя и знала, что ни за что их не найду. Старые игрушки, моя лучшая книжка с картинками. Я поискала место, где когда-то выцарапала свое имя, ниже подоконника, но обнаружила только выцветшую белую краску. Бродя в тишине, я ощущала людей, которые побывали здесь после нас, я видела следы их неведомой мне жизни.

В углу лежал матрас – вернее, даже не матрас, а бугристое старое ватное одеяло. Я легла на бок и ощутила, как вытягивается спина, как разум наполняет каждую пору на моей коже и зажигает мягкий огонь, словно кто-то проводит огоньком свечи вдоль моих рук, ног, плеч. Я была напрочь измождена, а эта поверхность обжигала меня, проникала в меня снаружи, с краев, в тех местах, где я касалась матраса – там, где заканчивалась я и начинался мир.

За окном было еще не совсем темно, там догорал остаток дня, слабый и ко всему безразличный. Никому я не была нужна, нечего мне было делать. Было окно, оно ни о чем меня не просило. Была дверь, безголосая, ей ничего не было нужно. Был звук моего сердцебиения, ощущение прикосновения рук и ног к комковатому одеялу. Моя кожа, теплая и беспокойная. Я начала раздеваться. Я снимала с себя одну вещь за другой, думая о грязном одеяле, но другие ощущения были намного сильнее и важнее.

Я провела зазубренными, потрескавшимися краешками ногтей по коже вверх и вниз. Невыразимое облегчение. Чувство, которое я испытывала в детстве, во время редких выездов за границу. Я была вся в укусах москитов, а мама говорила мне, чтобы я их не расчесывала. Я помнила то блаженство, когда наконец обретала возможность сделать это, ощущение ответа на то, что делала моя рука. Я вспомнила о варежках, которые надевала своим новорожденным детям, чтобы они не поцарапали себе лицо, вспомнила, как выглядела мордашка Тэда, когда я закрутилась в делах и забыла надеть ему эти варежки. Он расцарапал себя. Красные полоски тянулись вдоль подбородка, щек, лба. «Маленький мой!» – простонала я. В эти мгновения малыш выглядел изуродованным. «Это я позволила такому случиться», – в отчаянии подумала я. Я должна была каким-то образом этому помешать.

Я решительно встала, словно собралась уходить, чтобы вернуться к своему велосипеду. Я была готова помчаться через ночь к своим сыночкам, к их коже, к их сладкому дыханию. Но наступила полная темнота, за окном ничего не было видно. Я опустилась на колени, закрыла глаза, увидела огоньки и услышала рев в ушах – такой шум, какой производит ветер, пролетая сквозь кроны деревьев. Я вцепилась ногтями в волосы, согнувшись пополам. Груз, давивший мне на спину, стал таким, словно книзу меня пригибали две мощные руки.

А потом… На миг мне показалось, что ничего этого не случилось, что я дома, что мои дети со мной. Я просто грежу наяву, пролетаю над церковными шпилями, над крышами домов, спортивными площадками. Я вижу все очень ясно, во всех подробностях – вижу швы на одежде, которая сушится на веревке в саду, слова на ярлыках… Я могу лететь и лететь вперед – над морем, над лодками, островами, к вечно меняющемуся горизонту. Времени нет, есть только расстояние, только это.

Я открываю глаза и обхватываю себя руками. Я уверена, что увижу нечто – царапины, коросты, они появляются и разрастаются. Я смотрю и смотрю, я разглядываю собственное тело, каждый дюйм его поверхности. Ничего нет.

Посреди ночи я и вижу, и смеюсь: теперь это происходит, а я всегда знала, что так и будет.

Я это она. И я здесь.

Часть. ЧЕТВЕРТАЯ

Я просыпаюсь с ощущением, что на меня смотрят. Я открываю глаза и вижу стену. Окно неподвижно, как затаившийся зверь, ждущий меня.

Стекло разбито. Трещина на нем – рисунок, послание. Я пытаюсь прочесть его и сдаюсь.

Наверное, я пробыла здесь несколько недель. Или только один день, самый долгий из всех в моей жизни. Кто-то стучал в дверь, а я не стала открывать. Более того, я спряталась.

Я нашла убежище, откуда смогу продолжать рассказывать свою историю, ее историю. О том, как все закончилось у нас с ней.

Мимо по шоссе проезжает грузовик. Такой тяжелый, что пол сотрясается. Но это далеко, сюда он не поедет.

Я перекатываюсь на бок, приподнимаю голову. Где-то позади меня моя спина излучает свою собственную боль, свои жалобы.

Я снова ложусь на спину.

Этого дневного света недостаточно: я хочу, чтобы его было больше. Я хочу самого яркого света, какой только смогу найти, я хочу опасности яркого солнца.

Я сажусь очень осторожно… я ощущаю воспоминания о чем-то… о том, что было после хирургической операции… но на этот раз меня не разрезали, мое тело едино. Груди касаются живота, а живот касается бедер.

Они приветствуют друг друга и словно бы встречают друг друга поклонами, и теперь я все вижу: это одежда отделяла одно от другого.

Мне удается подняться. Мои ступни легко касаются пола. Кривые когти прикасаются к скользкому блеску оберток от бисквитов, пакетов от чипсов. Я опускаю голову к самому полу и пробую их на вкус, вынимая языком последние крошки.

Я думаю, что вид стен больше не имеет значения. Я удерживаюсь на подоконнике, наслаждаюсь свежим утренним воздухом. Почва – мясо и горение. Трава прохладная, как ментол.

Я широко открываю рот. Теперь я могу это делать. И никто не прикажет мне не делать этого.

Столько разных лужаек, и каждая похожа на лицо или на тело, радостно разлегшееся на земле. Неоново-зеленый, лаймовый, изумрудный, полынный, сине-зеленый и нефритовый цвета.

А вот и поле, и лес. Теперь это мои места.

Откуда-то доносится крик –