Женственность, по Саломе, это то, что мужчина подавил в себе, позабыл, вывел наружу и… как бы переложил на женщину. И потому она — то, к чему он лишь иногда имеет доступ внутри себя, «никогда в долинах жизни, но всегда — на вершинах гор».

«И когда мужчина потихоньку спускается с этих высот в обычную жизнь и видит женщину — тогда кажется ему, будто он узрел внутренние пространства своей души в форме молодого удивительного существа, в котором так и остаётся загадкой: становится ли оно на колени, чтобы быть ближе к земле или чтобы сильнее открыться небесам. Она — словно оживший библейский символ: „всё твоё на этой земле, но сам ты принадлежишь Богу“».

Отсюда вырастает шутливая аналогия, которую Лу проводит между мужским и женским началом, с одной стороны, и аристократом и парвеню с другой.

В женском есть самодостаточность и покой, словно аристократ голубых кровей из своего замка наблюдает за предприимчивым новичком, который беспокойно стремится вперёд, со страстью преследуя внешние цели, всё больше расщепляя свои силы и свою сущность на службе прогресса и специализации. А тем временем идеал совершенства и конечный пункт усилий для него воплощён в той самой величественной позе аристократа, и достижение этого идеала займёт наверняка немало времени.

Лу Саломе.

Однако если мы воспримем рассуждения Лу только как панегирик женскому началу, для нас будет полной неожиданностью та волна возмущения, которую её работа вызвала в феминистских рядах.

«Госпожа Лу Саломе — антифеминистка!» — таков был однозначный вывод её критиков.

«Мы находим в её текстах утверждения, от которых у нас, эмансипированных женщин, волосы встают дыбом, и в то же время другие утверждения, которые можно было бы использовать в качестве самых сильных аргументов женской эмансипации», — добавляли они.

Надо сказать, что женский вопрос и феминизм были одними из самых острых проблем в Германии того времени. Кайзер Вильгельм в речи, произнесённой в 1910 году, характеризовал женское движение как «одну из самых больших современных угроз». Однако Лу была верна себе в своём безразличии ко всему актуальному лишь социально, но не внутренне.

Среди её знакомых и подруг было немало феминисток, в том числе и Хелен Штекер, которая пыталась сделать из Ницше философа феминистского движения. Саломе же, как и сам Ницше, считала женское стремление уподобиться мужчине, добиться равенства лишь шагом на пути к «обломкам мужчины».

«В конце концов человек должен освободиться и от своей эмансипации», — сказал ей Ницше в своё время.

Лу не собиралась ставить на место концепции «женщины для мужчин» другую — «женщины для женщин». Её девизом продолжало оставаться: «Стань собой!»

Ту полноту и универсальность, которую она провидела в женском, Лу отнюдь не считала уже воплощённой действительностью. Это всего лишь возможность того, чем женщина могла бы быть при условии, что ей достанет решимости сполна реализовать свои ресурсы.

«До тех пор, пока женщины не прекратят представлять себя, отталкиваясь от мужчин, они не будут знать, насколько широко и мощно они могли бы развернуть свои возможности в структуре их собственного естества, насколько гибки границы их миров в реальности. Женщина всё ещё не самодостаточна и по этой причине не стала в достаточной степени женщиной».

Лу хочет, чтобы в фокусе внимания женщин оказалась их собственная сущность, а не социальные условия. Она слишком ясно видит, что когда усилия феминисток отрицаются, тогда их сильнейшие способности съёживаются и они словно бы обрекаются на вечную дисгармонию.

«Быть может, наконец появятся женщины, которые, в соответствии с исконными установлениями, будут похожи не на те деревья, чьи плоды предполагается собирать, отделять, упаковывать, отправлять кораблём и использовать в разнообразных целях, но на такие деревья, которые хотят быть просто деревьями — в священном буйстве своего цветения, созревания, красоты, дающей тень».

Лу исходит из положения, что мужское и женское устройство различны не в привычном смысле дополняющих друг друга половинок. Нет, суть в том, что такая целостность, как человек, существует в двух образах, каждый из которых выражает человеческое на свой манер. Оба этих варианта человечности обладают своими характерными возможностями, оба могут исказить их или не суметь развернуть, ведь так часто соблазн объявить своеобразие другого просто функцией самого себя. Тогда, к примеру, женщину представляют экраном, на который проецируются лучи мужской творческой активности, и все её воплощения становятся преломлением мужской воли и воображения. Но подобные редукции на деле обедняют мир. Так же как и внешнее честолюбие, которое пробуждается в женщине в попытках продемонстрировать равенство своего профессионального потенциала мужскому. Это, согласно Саломе, совершенно смертельное качество, которое женщина может в себе взрастить. Естественное величие женщины в том, что её творчество не нуждается в таком доказательстве, как социальный успех.

«Столь свойственная женщинам тенденция просто вести себя к более широкому и богатому самораскрытию часто приводила их к обвинению в дилетантизме, непоследовательности и поверхностности. В действительности женщине труднее придерживаться линии, которая просто ведёт прямо вперёд, трудно не отклониться, не поддаться внезапному порыву, не получить удовольствия от разнообразия. Она способна „приютить“ много противоречий, тогда как мужчина должен отвергнуть всё, мешающее его представлению о ясности. Правда представляется мужчине наиболее убедительной, если к ней приходят путём логического заключения, убедительная правда для женщины — всегда только та, что оспаривается жизнью, та, по отношению к которой она может сказать „да“ всей глубиной своего существа, даже несмотря на то, что в некоторых случаях одна только она и может сказать „да“. Женщина хранит внутренний опыт того, что суть вещей в конце концов отнюдь не проста и логична, но многозначна и нелогична».

Книга Саломе имела бесспорный успех и породила заметный резонанс. Тот факт, что с момента её появления она была переиздана пять раз, свидетельствует о том, что секрет успеха был не только в остроте и рискованности темы, но и в опережающей время глубине интуиций, которые разбередили душу и последующих поколений. На многих страницах Лу с экстатическим восторгом говорит о таинствах физической любви.

Известно, что мировоззрение Лу в эти годы претерпело революцию. Какое же место занимал утверждаемый в тексте «эротизм» в её жизни?

Именно в это время Лу переживала эпоху своего наивысшего женского расцвета. Спустя полвека после расставания с Лу пожилой благородного вида джентльмен, имя которого осталось неизвестным, рассказывал её биографу:

«В её объятиях было что-то странное, первородное, анархическое. Когда она смотрела на вас своими лучащимися голубыми глазами, она будто говорила: „Принять твоё семя будет для меня верхом блаженств“. У неё был огромный эротический аппетит. В любви она была безжалостна. Для неё не имело значения, имел ли мужчина другие связи. Она была совершенно аморальна и одновременно очень благочестива — вампир и дитя».