Бывшего охранника звали Эйнджи, и слушать его истории было куда интересней, чем заниматься с ним нейронным сексом – о простом сексе он не заговаривал, предпочитая посещать публичные дома, где его обслуживали биороботы, выпущенные концерном «Синергия». Кейко не возражала, особенно если учесть странные, почти извращенные наклонности, которые проявлял Эйнджи во время нейронных сеансов – пусть лучше это будут биосинтетические машины. О том, что Кейко является членом радикальной партии технологических нигилистов, Эйнджи не знал, считая их встречу в нейронной сети случайной.

Никто не принуждал Кейко к этой связи, ей просто хотелось узнать о жизни в северных странах, где технократия мутировала в нечто тоталитарно-ретроградное. Люди называли своих правителей «отцами». Правитель страны носил гордый номер «1», далее номера распределялись между второстепенными «отцами» технократических центров. Для них была зарезервирована первая сотня. Далее использовались буквенные обозначения. Так, например, «отец» самого главного технократического центра носил номер «2», а подотчетные ему «отцы», индексировались как «2-А», «2-Б», «2-В»… Ниже на политической лестнице стояли «отцы» с индексом «2-А-1», которые подчинялись «отцу» «2-А», а им уже подчинялись «отцы» «2-А-2», «2-А-3»; «2-Б-1», «2-Б-1»…

Кейко знала, что когда-то у людей Севера были имена, но потом с приходом тоталитарной технократии люди стали индексироваться согласно правительственной лестнице. Эйнджи говорил, что его коллегами были «2-Н-4-А-567» и «2-А-1-А-1484», впрочем, последний убеждал Эйнджи, что попал в «Тиктонику-18» за проступок. Себя они предпочитали называть последней цифрой. Также Север не вел контроль за рождаемостью, упразднив разрешительные родовые сертификаты, и не пускал на внутренний рынок иностранцев, если, конечно, они не хотели стать частью тоталитарной технократии – последнее озвучивалось как шутка.

Север не использовал синергиков. Все работы выполнялись людьми. Все проекты лично утверждались «отцами». Все «отцы» лично отчитывались главному «отцу» – «отцу-основателю». Наличие аристократической элиты допускалось, но служило скорее формой контроля и стимулирования, чем произвольно существующим пластом населения. Культура и образование были подчинены целям тоталитарной технократии. Инакомыслие, согласно официальным заявлениям, отсутствовало. Партия была единой. Народ был един. «Отец-основатель» избирается на всю жизнь. Мощь Севера растет. Народ Севера гордится своей мощью. Образование штампует единомыслие. Каждый человек индексирован. Каждый служит машине технократии…

– Ноги моей больше там не будет, – говорит Эйнджи, и Кейко приходится согласиться.

Поэтому она и стала членом радикальной партии технологических нигилистов. Человек не машина. Человек – это личность. Если бы Север не запретил синергиков, то согласно их политике «отцом-основателем» давно должна была стать машина.

– Если бы ты жила на Севере, то тебя давно бы уже отправили на коррекцию личности, – говорит Эйнджи. – И меня, и каждого из нас. И не потому, что мы думаем иначе. Хватило бы наших имен. Потому что система не смогла бы проиндексировать нас, а значит, мы – это ошибка. Нужно исправлять.

Еще одним любовником Кейко был токийский силовик по имени Эйдзи Гонда, который занимался изъятием из обращения сбоивших синергиков. Технологический инквизитор. С ним Кейко не нужно было притворяться. Они встречались, разговаривали о политике, занимались сексом и снова разговаривали о политике. Он не верил в тоталитарную технократию Севера, как и не верил в тоталитарную корпократию заокеанских стран.

– А если тебе прикажут забрать вместо синергика человека? – спрашивает Кейко.

– Причем здесь люди? – Гонда между делом заказывает второе блюдо. Встречи с ним – это всегда хороший обед, достойный вечер и только потом постель. – Мы работаем на технократов. Наш отдел создан, чтобы контролировать корпократов. А все то, что вы в своей радикальной партии вбили себе в голову, чушь полная.

– Зачем же тогда вы сотрудничаете с нами?

– Вы находите нам свихнувшихся синергиков, – Гонда примирительно улыбается.

Кейко не спорит. С силовиками спорить вообще невозможно. Наверное, виной всему коррекционная терапия, которой они подвергаются каждый год. Интересно, Гонда хоть замечает все свои странности? Например, когда они занимаются сексом, он хочет видеть слезы Кейко. Нет, секс у них самый обыкновенный, можно сказать, скучный, но вот если Кейко не пустит слезу, то ничего не получится. Понимает ли он, что это ненормально? Или коррекционная терапия стерла эту часть сознания? Ответа нет.

Кейко хотела встретиться с кем-то другим из группы техноинквизиторов, чтобы проверить, все ли они странные или только ее любовник, но не придумала, как это сделать втайне от Гонда. Да потом еще начались эти бесконечные суды, пытавшиеся наложить запрет на нейронные реконструкции, которые Кейко делала для технологических нигилистов. Первый процесс взволновал Кейко, но потом их стало так много, что она не успевала следить за ними. Правда, процессы ТН всегда выигрывали. Адвокаты были дорогими и квалифицированными. Кейко слышала, что деньги в партию поступают от агентов Севера, которые готовы спонсировать всех, кто выступает против корпократии.

– Но если все сделать правильно, – говорит один из лидеров ТН по имени Кэтсу, – если выбрать нужные реконструкции, то спонсором могут стать и заокеанские корпократы, всегда готовые раскошелиться в своей борьбе с технократами.

Потом Кэтсу начал встречаться с девушкой из клана Гокудо, и ее отец, оябун клана, заставил его убраться из города. Никто не знал, куда подался Кэтсу. Его политическая хитрость не помогла. Якудзе было плевать на все эти уловки. Другие члены партии лишь удивлялись, почему Кэтсу еще жив, почему не лишился конечностей. Да, всем было плевать на Кэтсу. Всем было плевать на ТН, даже внутри самой ТН. Кейко поняла это, когда подхватила вирусную инфекцию и лежала одна в квартире больше месяца. Из партии ей позвонили лишь дважды, и оба раза это были вопросы о нейронных реконструкциях.

– Я сейчас не могу даже с кровати встать, – говорит Кейко.

– Очень жаль, – говорят члены партии ТН.

О здоровье и лечении никто не спрашивает. Подобный подход и к личным связям. Но зарплата поступает исправно. Многие и приходят в партию исключительно ради зарплаты. Да что там партия – приходят в политику. Спонсоров много, привилегий много. Корпоративные квартиры и автотранспорт. Главное – зацепиться за новую работу, засветить свое имя. Потом, если выгонят из одной партии, всегда можно будет податься в другую. Истинных патриотов крайне мало – Кейко не знает ни одного. Каждая идея изучается под микроскопом, оценивается с экономической стороны и возможности развития.

Политика вообще похожа на проституцию – пара старых сутенеров набирает молодых и перспективных. Потом нужно влиться в коллектив, принять правила, адаптироваться, снять сливки и либо уйти, либо открыть собственный публичный дом. Но по-настоящему полезных членов партии мало. В основном людей набирают для численности – чем больше членов, тем выше благотворительные сборы. Политика – это в первую очередь бизнес. Кейко понимает, что далека от официальных видений партии технологических нигилистов. Но ее нейронные реконструкции, по крайней мере, приносят пользу, в отличие от деятельности других коллег, которым платят, кажется, только лишь за присутствие и положительную идентификацию социального статуса, причем чем выше статус, тем выше зарплата. Интегрированные в последних классах школы жидкие чипы говорят о человеке лучше тысячи слов. Кейко знала одного мужчину, идентификационный чип которого дал сбой, удалив информацию, но общество повело себя так, словно стерлись не только данные чипа, но и вся жизнь бедолаги.