И он рассказывает: зашел, говорит, к одному съемщику потребовать, чтобы тот съехал — не платил ведь, все законно, — а тот, представьте, поднимает воротник и ухмыляется…

Прокурор. Гм…

Жандарм. Вот до чего дошло.

Возвращается портье.

Прокурор. Итак, обдумайте паше предложение. Считайте, что мы вас пригласили. До завтра. Завтра в это же время — крайний срок. (Портье.) Передайте господам в баре, что я буду у них через минуту. (Уезжает с Ингой на лифте.)

Жандарм. С юмором приятель!

Портье. Почему же вы не потребовали у них документы?

Жандарм. Мечтать можно о чем угодно, хоть о том, чтобы весь свет объехать, а вот на самом деле…

Из бара выходят доктор Ган и Эльза.

Доктор Ган. Господин еще не приходил?

Портье. Только что.

Доктор Ган. Вы передали ему мою карточку?

Портье. Он сказал, что придет через минуту. (Снимает телефонную трубку.) «Монополь». Срочно пришлите машину. «Монополь». Срочно… Как вы сказали?.. «Монополь»… Что-что? Не понимаю. Что вы говорите? Забастовка… (Вешает трубку.) Он сказал, что придет через минуту.

Жандарм уходит.

Эльза. Ты думаешь, это в самом деле он?

Доктор Ган. Посмотрим.

Эльза. Я боюсь.

Доктор Ган. Чего? Если он нас не узнает, а в таком состоянии это бывает, мы сделаем вид, что действительно продаем яхту.

Эльза. У тебя чемодан с собой?

Доктор Ган. Тихо! Лифт…

Эльза. Боже мой…

Доктор Ган. Не смотри туда…

Из лифта выходят постоялец и носильщик с вещами.

Портье. Господин директор…

Постоялец. Машины все еще нет?

Портье. Господин директор должны извинить меня…

Постоялец. Что это значит?

Портье. Как я только что узнал, многие таксисты бастуют…

Постоялец. Что?

Портье. Господин директор должны извинить меня…

Постоялец. Но у подъезда стоит машина!

Носильщик ВЫХОДИТ.

Портье. Вы водитель этой машины?

Шофер. А в чем дело?

Портье. Вы не могли бы…

Шофер. Я жду одного человека.

Постоялец. Я заплачу, сколько запросите!

Портье. Господину директору нужно на аэродром…

Постоялец. Сколько вы назовете!

Шофер. Я жду одного человека.

Из лифта выходят прокурор и Инга.

Портье. Господин граф — господа…

Прокурор. А…

Постоялец и портье уходят. В холле остаются прокурор с Ингой, доктор Ган с Эльзой, в стороне — шофер в кожаной куртке и кепке с козырьком.

Вы по поводу яхты?

Доктор Ган кивает.

Где-то мы с вами встречались, не так ли?

Доктор Ган. Вы думаете?

Прокурор. Как бы там ни было, я крайне обязан вам, что вы потрудились прийти сюда по этому делу. Если позволите, я сразу перейду к его обсуждению. (Указывая на кресла.) Прошу вас, мадам. (Садится последним и ставит портфель на колени.) Что касается самой яхты, то я должен прежде всего поблагодарить вас за оперативность в отношении представленных фотографий; это именно то, о чем я мечтал уже много лет.

Доктор Ган предлагает сигары.

«Партагас»?

Доктор Ган. Этот сорт вам знаком?

Прокурор. Яхта ваша — благодарю! — должен признаться, судя по фотографиям, удивительно напоминает ту, которая у меня когда-то была.

Эльза. А…

Прокурор. Это было давно.

Доктор Ган. Гм…

Прокурор. Где она находится?

Доктор Ган. Она в любой момент может быть здесь.

Прокурор. Я спрашиваю потому, что намерен покинуть этот город в течение суток. Коль скоро ваша яхта, в чем я нисколько не сомневаюсь, соответствует представленным фотографиям, — а ведь то, как мне показалось, были фотографии модели, — то я готов сейчас же подписать все документы. Предполагаю, они у вас уже заготовлены?

Доктор Ган. Да, гм, да.

Прокурор. Мы живем в эпоху бумаг.

Доктор Ган вынимает бумаги.

Вам знаком Санторин, мадам?

Эльза. Санторин?

Прокурор. Мне — лишь по фотографиям: потухший вулкан среди моря, скалы, словно уголь с кровью — такие красные и такие черные. И высоко над шумящим прибоем — город. Высоко над шумящим прибоем. Город, словно из мела — такой белоснежный. Он протянул свои башни навстречу ветру и свету, одинок и свободен, упрям, весел и смел, он протянул свои башни в чистое, светлое небо, не оставляющее надежд на потусторонний мир, — а вокруг море, одна лишь голубая пучина моря…

Эльза. И вы хотите туда?

Инга. И мы хотим туда.

Эльза. А что вы там будете делать?

Прокурор. Жить, мадам. (Берет бумаги в руки.) Без всякой надежды на другой раз, на завтра; все будет — здесь и сегодня, день и ночь, море, в котором родились наши боги — настоящие, где они поднялись из глубин, дети радости, дети света!

Доктор Ган. Единственное, что мне известно о Санторине, — это то, что он занят мятежниками, — так сообщают газеты.

Прокурор. Мятежниками?

Эльза. Я тоже читала об этом.

Прокурор. А кого вы называете мятежниками?

Доктор Ган. Врагов закона, врагов порядка.

Прокурор. А если законы неверны? Если они нежизненны, ваши законы, если они — мертвечина, отравляющая нас?

Доктор Ган. Что вы имеете в виду, господин… граф?

Прокурор пробегает взглядом бумаги.

Здесь все именно так, как вы описали в вашем подробном объявлении, даже мостик именно такой, какой вы желали.

Прокурор. Яхта с тремя мачтами…

Доктор Ган. Верно.

Прокурор. Каюта с удобствами…

Доктор Ган. Верно.

Прокурор. Все в безупречном состоянии…

Доктор Ган. У вас есть разрешение на выезд?

Прокурор. У меня есть топор.

Эльза в испуге.

Без топора не проживешь, мадам. В наше время. В этом бумажном мире, в этих джунглях законов и правил, в сумасшедшем доме порядка… У вас есть ручка? Мне знаком ваш порядок. Я родился в Эдерландии, где нет места человеку, где он не может жить. Где день ото дня живут из упрямства, а не из радости. Из упрямства, из добродетели. Где нужно сражаться, чтобы не замерзнуть и не погибнуть от голода. Плоды труда — единственные, какие бывают в Эдерландии. Праздность — веселая, беззаботная, свободная, дающая начало всему, что мы называем человеком, эта праздность не растет на наших деревьях. У нас нет даров, у нас заработки. Отработки. Умеренность — вот высшая идея там, где я родился. Умеренность и воздержание. Из жизни выдавливают сознательность, и все ищут смысла — эрзаца радости, которая избегает темноты. Ибо лето у нас коротко, и горе тому, в ком больше желаний, чем хватает солнца для их удовлетворения. Горе! Вновь вернутся сумерки, и все посереет, растворится в тумане, исчезнет — и выйдут призраки ответственности, забурлит совесть, и так будет, пока человек не наложит на себя руки или не поднимет мятеж… (Прерывая свою речь, привычно скучающим жестом подписывает бумаги, как человек, который убедился, что его не понимают, что