Когда Степанов уехал, мама сказала, пряча улыбку:

— Что-то мне это напоминает...

— Разумеется! — отозвался отец. — Это ж классика! Вечная русская действительность!

Он подошел к книжным полкам, достал томик Чехова, перелистал его и зачитал:

«Любовь Андреевна. Продан вишневый сад?

Лопахин. Продан.

Любовь Андреевна. Кто купил?

Лопахин. Я купил.

Пауза.

Я купил! Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу... (Смеется.) Пришли мы на торги, там уже Дериганов. У Леонида Андреича было только пятнадцать тысяч, а Дериганов сверх долга сразу надавал тридцать. Вижу, дело такое, я схватился с ним, надавал сорок. Он сорок пять. Я пятьдесят пять. Он, значит, по пяти надбавляет, я по десяти... Ну, кончилось. Сверх долга я надавал девяносто, осталось со мной. Вишневый сад теперь мой! Мой!»

— Вот так! — Отец захлопнул книжку. — Чтобы было совсем по Чехову, нам надо было сказать Степанову под занавес: «А шампанское вы все-таки купили дрянное!» Но тут бы мы погрешили против истины. Шампанское, в отличие от Лопахина, он привез отменное... — Отец рассмеялся, потом повернулся к нам: — Вы еще здесь? Марш по кроватям! И так вам сегодня дали посидеть больше, чем вам пока можно.

— Значит, Степанов теперь исправился? — спросил я.

— Ну, не будем говорить «гоп», пока... — Отец хитро улыбнулся. — А что наивность в нем мальчишеская есть, это точно. Его не такие крупные жулики чуть не закопали, а он, вишь ты, рвется развивать бизнес в Москву и Санкт-Петербург. Да там такие акулы — съедят и не поперхнутся. Впрочем, кто его знает... Мужицкая сила в нем есть, и хватка тоже, может, и прорвется...

И на этом нас все-таки удалили по кроватям.

— Да, все эти торги, и прочее... — сказал я. — Это ж так интересно! Нет, я все-таки буду бухгалтером. А еще лучше — финансовым директором, а? Видишь, даже Чехов про это писал.

— Тсс!.. — сказал Ванька, поворачивая голову к окну. — Ты ничего не слышишь?

Я прислушался. Было еще светло, окно было открыто, и до меня отчетливо донеслось знакомое стрекотание.

А через минуту-другую Брюс приземлился на наш подоконник.

— Привет, Брюс! — сказал я. — Знаешь, как мы рады тебя видеть?

— Ага! — поддержал меня Ванька. — Ты ведь наш спаситель.

Брюс рассматривал нас, склонив голову набок, и его шальная ухмылочка была ну в точности такой, как у героев Брюса Уиллиса. Потом он возмущенно застрекотал. Насколько мы могли представить, он говорил примерно следующее: «Ну, знаете, ребята, это ни в какие ворота не лезет! Уже два раза я прячу у вас самое ценное, что у меня есть, надеясь, что вы, как честные и порядочные, будете это охранять, и оба раза вы меня обкрадываете! Где кольцо? И почему этот образок опять на тебе, а? Ни за что больше вам не поверю!»

— Ну не ругайся, Брюс, — примирительно сказал я. — Возьми себе что хочешь.

— Хоть вот это, — Ванька взял с тумбочки новенькую блестящую копеечку и бросил ее на столик у окна. Копеечка скользнула по крышке стола к самому подоконнику.

Брюс возмущенно крикнул что-то, повертел головой, подскочил к копеечке, схватил ее, отскочил назад. Перед тем как улететь, он задрал хвост и капнул на подоконник — в знак своего презрения и недоверия, которые так просто не развеять жалкими подачками.

— Вот скотина! — рассмеялся Ванька. — Ты знаешь, это мне напоминает... То есть, я хочу сказать, у меня по этому поводу сама собой родилась «крестословица».

— Какая? — спросил я.

— «Сорока тащит — ветер носит!» — сообщил Ванька. — Теперь ты.

Я подумал немного и сказал:

— «Что в лоб, что по дрова». Твоя очередь.

И до самого сна мы играли в «крестословицы».