– Батюшка! Жив он или что? – осторожно окликал Слетыш, обнаружившийся на соседней березе.

Крепень не отвечал, зато подал голос еще один парень, по прозвищу Чарочка:

– Что там? Ушло это… чучело?

– Ты где? – Изумленный Слетыш обернулся на голос, шедший с того же сука, на котором сидел он сам, только подальше от ствола. – Это ты или леший какой?

– Я вроде…

– Так ты же дальше меня от леса сидел!

– Ну, сидел…

– Ну, парень, ты даешь! – восхитился Слетыш. Он весь дрожал, вцепившись в ствол, и стучал зубами. – Я успел на березу взобраться, сам не заметил как, а ты еще успел десять сажен пробежать и раньше меня на сучок попасть!

– Слезай, что ли? – уныло отозвался Чарочка. – Ушло оно… Не ночевать же тут до свету…

Из Радегоща, где на крайних улицах уже поднялась суматоха, бежал народ, в темноте на полевой дороге светились многочисленные огни факелов. Под говор и причитания Горденю и двух других пострадавших подняли на руки и понесли прямо на двор к Елаге. Там тоже все поднялись. Зимобор, наспех одевшись, растворял дверь и вставлял лучину в светец. В избушке самой зелейницы было тесновато, и троих пострадавших положили в беседе, Горденю – прямо на разбросанную постель Зимобора. Старенькие, ветхие простыни покрылись кровавыми пятнами: из страшных рваных ран кровь текла и текла, не унимаясь, и Горденя в забытьи глухо стонал, и даже у Зимобора, для которого раны и раненые не были новостью, замирало сердце.

Обе хозяйки суетились: мужчин вытолкали вон, грели воду, тащили травы, заживляющие раны, шарили в сундуках в поисках полотна для перевязки. С полотном было плохо: все запасы во время голода продали, и Дивина послала парней, толпившихся во дворе, поискать по домам кто что даст. Во всем посаде ни один дом не спал, из детинца от воеводы уже прибежали узнать, что произошло.

– Лезет и лезет, подлюга! – в сердцах приговаривали люди. – Знает – пропади наш урожай, третьей зимы не переживем, все на Дедово поле переселимся к весне!

– Молчи, свояк!

– От слова не сделается!

Зимобор, едва успевший кое-как одеться, помогал хозяйкам – приподнимал и ворочал троих раненых, придерживал, помогал накладывать повязки. Все это его тоже учили делать: воин должен сам уметь обрабатывать свои и чужие раны.

– Терпи, терпи, ты мужчина! – бормотал он незнакомому посадскому парню, придерживая его руки, пока Дивина резала рваную рубаху и обмывала рану на плече, оставленную зубами оборотня. – Вот молодец! Кремень, а не человек! Где еще только есть такие!

Но эти «заклинания» помогали мало: парень кусал нижнюю губу, кривился и коротко вскрикивал от боли.

Дивина в подбадривании не нуждалась, и Зимобор старался ее не отвлекать, а только следил за ее руками, чтобы воремя подать что-нибудь. Она увлеченно работала: промывала, перевязывала, ее руки двигались быстро и ловко, лицо было сосредоточенное, с выражением какой-то тайной ярости. Прядь волос, выбившись из косы, падала ей на лоб; вот она, на миг оторвавшись, сунула прядь куда-то за ухо, и на лбу у нее осталось пятно крови с пальцев, как метка. В ее уверенных, быстрых и точных движениях, в неподвижной твердости ее лица была такая сила, которой мог бы позавидовать не один мужчина.

– Летит ворон через синее море, несет в когтях иглу золотую, нитку серебряную; ты, нитка, оборвись, а ты, кровь, уймись! – бормотала Елага, возившаяся с Горденей. – Летит ворон через синее море…

Над каждой раной она говорила заговор, как положено, по три раза, но пользы было мало. Обернувшись, Зимобор вдруг увидел у нее в руках настоящую иголку с тоненькой высушенной жилкой вместо нитки. Сперва он подумал, что это тоже оберег, вроде как для наглядности, помогающий ворожбе, но Елага, заметив его взгляд, ответила:

– Зашивать буду!

Когда наконец с перевязками было покончено, вдруг оказалось, что уже почти рассвело. Народ понемногу разбрелся по домам. Зимобор вышел из избы и присел на крылечке передохнуть. Воздух уже был серым, а не черным, и хотя до солнца оставалось еще время, можно было считать, что пришло утро. Разглядывая избу зелейницы и конек на крыше, вырезанный из цельного елового комля, Зимобор вспомнил Смоленск и вдруг поразился, как далек от него родной город и все его дела. Видели бы его сейчас… Видела бы княжна Избрана своего сводного брата – разлохмаченного, в исподней рубахе, с липкими пальцами, на которых сохнет чужая кровь… Как знать – не уведи его тогда Младина с погребения, не кончился бы кровью его спор с Избраной?

И что там теперь?

Утром Елага снова взяла свою чару с водой из семи источников и пошла кропить поля. У вчерашних костров было полно народу. Везде валялись разбросанные и затоптанные угли, лежал опрокинутый котелок с кусками недоваренной рыбы, которую, однако же, бережно подбирали, обтирали от золы и прятали, чтобы дома обмыть, доварить и съесть. Не такое было время, чтобы разбрасываться едой. На изрытой земле еще виднелись пятна крови, валялся Горденин кол, и везде были ясно видны глубокие отпечатки свиных копыт. Когда-то такие знакомые и обычные, теперь эти отпечатки вызывали ужас – это были следы оборотня.

– Ведьма злая или колдун, когда зверем обернутся, всегда бывают белыми либо серыми! – толковал старик Прокуда с Дельницкой улицы. При этом он был возбужден, как любопытный мальчишка, и его волнение отдавало ликованием – только дети умеют так радоваться всему необычному, еще не отличая хорошее от плохого. – Так и ясно – соседи наши болотные опять постарались! Ну, теперь жизнь пойдет! Налетай, завязывай! – выкрикивал он свое любимое присловье, почти приплясывая на месте.

– Провалиться бы им поглубже!

– Провалились уже! – бормотал Слетыш, с рассветом одним из первых явившийся поглядеть вчерашнее место. – Ниже уж некуда!

Само поле тоже вызывало слезы: по всему ближнему краю молодые колосья были втоптаны в землю и никогда уже не поднимутся. Подальше тоже виднелись протоптанные дорожки – по одной на каждого, кто бежал отсюда ночью, не чуя земли под ногами. Вчерашние сторожа стояли как в воду опущенные, и каждый чувствовал себя злодеем хуже самих волхид. Поставили стеречь, а они сами своими ногами глупыми еще хуже напортили!

Однако Елага опять, как и вчера, с приговором обошла все поля, брызгая их освященной водой.

– Завтра, с помощью Макоши, срежем залом! – говорила она. – Ничего, справимся как-нибудь!

Но в тот же день случилось и кое-что приятное. Пестряйка нашел прямо на опушке целых два белых гриба. После вчерашнего многим и посмотреть в сторону леса было жутко, но при этой вести все живо похватали корзинки: появления грибов тут ждали, как великого счастья. Девушки, дети, женщины, старики и старухи, даже из мужчин кое-кто потянулись к лесу – все кучками, семьями, соседскими стайками. Даже полочане, чтобы развеяться и запастись едой, отправились в лес со всеми.

– Бояться волков – быть без грибов! – приговаривала Дивина, вытаскивая из подполья запыленное лукошко и повязывая голову белым платочком от лесных клещей – «лосиной блохи», – которых стоит опасаться в конце весны и начале лета. – Пойдешь с нами? – обратилась она к Зимобору.