Флорония прильнула к Луцию и закрыла ему рот пылкими поцелуями.

Через несколько мгновений к секретарю верховного понтифика вернулась возможность говорить:

— Мне никак не удаётся узнать, где он живёт; у него не должно быть постоянного приюта; я преследовал его много раз, но мне так и не удалось остаться с ним с глазу на глаз. Едва он замечает меня, как пускается наутёк и тогда либо полностью исчезает из моего поля зрения, или, когда не может увернуться от моего взгляда, укрывается в какой-либо харчевне или другом подобном же отвратительном заведении, где мне было бы невозможно сразиться с ним и одолеть его.

— Но как это?.. — прошептала смущённо Флорония. — Ты постоянно живёшь с мыслью посчитаться с ним?..

— Я хочу убить его... Да, это я говорю перед всеми небесными и адскими богами, — сказал Луций Кантилий глухим, сдавленным, но полным жуткой энергии голосом. — Я хочу убить его; необходимо, чтобы он умер, Этого требует благосостояние родины; это нужно для твоего спасения в большей степени, чем для моего собственного.

— Но он жесток, вооружён, силён... и... если... Юпитер Величайший никогда этого не допустит... Но... если... — бормотала, вся задрожав, девушка.

— Если он меня убьёт... Это ты хочешь сказать? — прервал её Луций Кантилий. — Ну что же, тогда ты, по крайней мере, перестанешь страдать.

— Ох, нет! — громко вскрикнула Флорония и, дрожа всем телом, словно испуганная собственным криком, снова бросилась на шею Кантилию, спрятав своё лицо на его груди и разражаясь рыданиями.

— Молчи... Не бойся... Не плачь, Флорония... Моя божественная Флорония... Не тревожься... Я не буду больше думать об убийстве этого человека... Только продолжу наблюдать за ним... Ну же, успокойся... успокойся, любовь моя. В эти бегущие часы, короткие, как и то счастье, которое они приносят, в эти немногие мгновенья, которые нам так редко выпадают в подарок... В эти моменты, ради которых мы оба рискуем жизнью... не рыдания должны срываться с твоих губ, о прекраснейшая, обожаемая дева... а небесная улыбка благодатной Венеры да упоительные неги пламенных поцелуев любви.

* * *

Оставалось всего несколько минут до начала четвёртой стражи ночи, истекала третья стража галлициния, когда Луций Кантилий выполз на четвереньках из дыры в стене сада Весты и тщательно сложил на место камни; их спрятали среди других высокие травы и кустарники, росшие в Роще Говорящего вещателя, вышел из самой рощи на священный Палатинский холм, повернув направо, видимо, для того, чтобы подняться на Капитолий.

Но когда Луций подошёл к месту пересечения священного Палатинского холма переулком, ведшим туда, где возвышались древние Мугонийские ворота, он увидел, или ему показалось, что увидел, мужчину, стоявшего как раз на этом пересечении, с головой завернувшегося в пенулу, цвет которой почти сливался с ночным мраком.

Кантилий ускорил шаг, направляясь к этому поворочу и сжимая в правой ладони рукоятку короткого кинжала, который он носил у пояса; но едва он зашагал быстрее, фигура, которую, как ему показалось, он отчётливо видел на углу, и День спустя, после исчезла в Мугонийском переулке.

Завернув туда, Луций Кантилий чуть не столкнулся с Агастабалом, которого узнал всего за шесть-семь шагов, а тот, размахивая кинжалом, бросился на римлянина, скрежеща зубами и бормоча:

— Ты знаешь мою тайну, и этого достаточно, чтобы ты умер.

— Тебя мне послали, конечно, небесные боги! — ответил глухим, едва слышным голосом Кантилий, отскочивший назад, и он, мгновенно свернув пенулу, намотал её на левую руку, чтобы использовать как щит, и бросился в свой черёд на Агастабала.

Так между двумя мужчинами, каждый из которых до омерзения ненавидел другого и жаждал его смерти, завязался ужасный и жестокий бой.

Выпады, которыми обменивались римлянин и карфагенянин, были быстрыми и неистовыми. Но в искусстве фехтования Кантилий значительно превосходил Агастабала; он мог парировать пенулой все уколы, которые пытался нанести ему в течение шести или семи секунд карфагенянин; а Кантилию удалось нанести удар противнику в самую середину груди, но там кинжал римлянина наткнулся на стальную броню.

— A-а!.. Ты ходишь защищённым от ночных нападений, мошенник, — закричал задыхающимся и разъярённым голосом римский всадник, — но это не поможет тебе, негодяй!

И, с этого момента в самом деле Кантилий направлял свои удары в шею и лицо Агастабалу, хотя это требовало более трудных и опасных выпадов.

Бой продолжался с минуту; у Кантилия была оцарапана грудь, а его пенулу изорвал в клочки клинок Агастабала. Карфагенянин был дважды ранен в левую руку и один раз — в правую.

Внезапно карфагенянин в диком порыве бросился на всадника; левой рукой он ухватился за клинок Кантилия, и в то время как римлянин, изо всех сил рванув кинжал к себе, рассёк ему ладонь, Агастабал вонзил свой кинжал по самую рукоятку в грудь римлянина, а потом бросился бежать по Мугонийскому переулку.

Кантилий попытался было преследовать его, но, сделав семь или восемь шагов, покачнулся и упал ничком на мостовую, издав долгий, мучительный, глубокий стон.

В этом Мугонийском переулке проживал некий сводник, владевший десятком или дюжиной красивейших рабынь. Дом столь гнусного человека посещался не очень часто, потому что он брал слишком высокую плату с молодых патрициев, пожелавших провести здесь несколько часов.

Тем не менее дверь этого дома открылась как раз в тот момент, когда перед нею пробегал Агастабал; из дома вышел прекраснейший юноша, всего лишь девятнадцати лет от роду, высокий, крепко сложенный, с приветливым лицом, исполненным любезности и привлекательности, однако мужественным и по-мужски гордым.

— О... о! — спокойно выдавил из себя молодой патриций, одетый в латиклавию, наполовину спрятанную под грубошёрстным солдатским плащом; рука его потянулась к рукояти меча, подвешенного на перекинутой через плечо пурпурной перевязи. — И что здесь нового?

И как раз в это мгновение топот Кантилия, преследующего Агастабала, отвлёк его внимание в сторону Священного Капитолийского холма, и патриций увидел, как покачнулся и упал несчастный секретарь верховного понтифика.

— А!.. А!.. — буркнул тогда молодой патриций. — Кажется, здесь потасовка.

И, обернувшись к дому, откуда он только что вышел, дверь которого оставалась полуприкрытой, пропуская полоску света на грязную мостовую переулка, повелительно крикнул:

— А ну скорей, мерзавец, позови своих рабов, несите факелы! Нужно подобрать упавшего, он совсем недалеко отсюда.

— Сейчас, доблестный Сципион, — раболепно услужливым голосом отозвался сводник, к которому, очевидно, и были обращены слова патриция, — сейчас; я всегда готов услужить тебе.

И почти тут же послышался голос достойного мужа, обращённый внутрь дома и теперь переменивший смиренный тон на распорядительный и властный:

— Эй, лентяи, Лисимах, Муффеций, Понтий, эй, Лисимах, Понтий, Иезбал, эй, недоделанные, а ну-ка бегите... все... бегите с огнём, так вас и разэтак во всех ваших богов!