— Хватит.

И она вошла в дом весталок.

Флоронию охватила нервная дрожь, руки её бессильно упали, и она, склонив голову к правому плечу, уставилась в пол и прошептала в состоянии мучительной беспомощности:

— Чем я её обидела?

Так она простояла несколько минут; потом встряхнулась, приблизилась к алтарю, машинально подлила масла в огонь и задумалась:

— Что же имела в виду Опимия?

И вскоре дрожь снова пробежала по её телу, и ужасная мысль пришла ей в голову, так что она поднесла правую руку к лицу и, широко раскрыв глаза, поглядела в том направлении, куда незадолго до этого ушла другая весталка.

— А если она что-то заметила?..

И голова её дёрнулась в ужасе назад, словно устрашённая этой мыслью.

Несчастная не раз тёрла руками лоб и через какое-то время полностью погрузилась в собственные мысли, так что в полумраке, царившем внутри храма, её легко было с первого взгляда принять за статую.

Так прошло около часа. Внезапно Флорония очнулась: она ещё раз подлила масла в мисочку, где пылал огонь, потом осторожно подошла к выходу, ведущему в три комнаты, предназначенные для храмовой утвари, а потом и в сад.

Но вдруг, словно раскаявшись, она повернулась и приблизилась к дверце, ведущей к дому весталок. Она пересекла атрий, прошла библиотеку и, дойдя до входа в перистиль, долго стояла там, прислушиваясь и особенно напряжённо всматриваясь с остротой, на какую только способны были её глаза, в комнаты, расположенные в глубине перистиля, в одной из которых жила Опимия. Она ничего не услышала. Лишь собака, сторожившая в портике, молча прошлёпала по следам весталки и подошла к ней, нежно полизав её руки и одежду.

Успокоенная глубоким молчанием, царившим в доме, Флорония вернулась назад, проникла в храм, вошла в кладовые, а оттуда, толкнув ведущую в сад дверцу, оказалась на открытом воздухе.

По-прежнему шёл дождь, и, кроме постоянного, монотонного, лёгкого шума воды, падающей на осыпавшиеся с деревьев листья и на цветочные кусты, ничего, даже малейшего шороха, не было слышно.

Флорония сначала напрягла слух, потом, подняв глаза на мрачное, пепельного цвета небо, достаточно долго смотрела на него, и её грусть ещё больше возросла при виде такой печали в природе.

Пёс, охранявший сад, сразу же подбежал к весталке и облизал ей руки; она рассеянно гладила его, как вдруг пёс резко повернул голову, обратив своё внимание на стену, отделявшую владения весталок от Рощи Говорящего вещателя.

Пёс насторожил уши, вытянул морду и глухо зарычал.

— Тише, Алцест, — вполголоса сказала весталка, хватая его за морду и наклоняясь всем телом к животному. — Тише... Это твой друг, милый Алцест, твой друг.

И пёс словно понял эти слова, хотя на самом деле он по запаху узнал о приближении дружественно расположенного к нему человека, привыкшего приходить сюда в этот час таким путём, и замолчал.

Флорония быстрыми шагами направилась к стенке, совсем не чувствуя продолжающегося дождя, мочившего её, и подошла к тому месту, где стена со стороны Рощи Говорящего вещателя соединялась с другой, отделявшей сад от Новой улицы.

Там непомерно разросшиеся плющ, крапива и терновник скрывали дыру в основании старой стены, которую проделывал потайной ночной гость, вынимая несколько небольших камней, а потом, уходя, тщательно ставил на прежнее место.

Из этой дыры на четвереньках выполз мужчина, закутанный с головой в тёмный воинский плащ и грубошерстную пенулу.

Оказавшись в храмовом саду, он сразу же вскочил и схватил протянутые ему весталкой руки, осыпая их поцелуями; потом выпростал ухо, недоверчиво вгляделся в ночной мрак, в ту часть сада, где находился мельничный дом.

Этим мужчиной был, разумеется, Луций Кантилий.

Оглянувшись, обследовав и осмотрев место вокруг себя, Кантилий вынул из-за пазухи пшеничную лепёшку, которая была у него запрятана между шерстяной рубашкой и плащом, и протянул псу, который с первого появления мужчины ласково тыкался в него мордой. Потом осторожно, на цыпочках, держа за руку Флоронию, он направился вместе с нею в кладовые рядом с храмом.

Едва они туда вошли, как Флорония закрыла дверцу и вполголоса сказала Луцию Кантилию:

— Не двигайся и подожди чуть-чуть.

Потом она быстрыми осторожными шагами прошла две другие комнаты и вошла в храм посмотреть, не случилось ли чего нового. Священный огонь пылал, и всё вокруг было спокойно.

Флорония пересекла храм, вошла в атрий, миновала библиотеку, остановившись на пороге перистиля: всё вокруг было тихо.

Тогда она так же быстро вернулась назад и вскоре предстала перед своим любимым.

— Ну и что же? — спросил весталку, волнуясь, Кантилий.

— Пока ничего, любимый, — сказала Флорония, обнимая шею юноши и прижимаясь жаркими губами к ставшим от холода, волнения и любви сухим и дрожащим губам юноши.

И двое любящих соединились в долгом объятии и ещё более продолжительном поцелуе.

В конце концов объятия разжались, и Флорония, держа за руку Луция Кантилия, повела его в совершенной темноте, царившей в этой комнате, в угол, где были свалены одна на другую старые занавеси, когда-то использовавшиеся в шатре и у дверей храма, образовав нечто вроде лежанки высотой около восемнадцати сантиметров от пола.

Туда они и сели, держа друг друга за руки, и Флорония сказала своему любимому:

— Ты совсем вымок, мой драгоценнейший Луций.

— Не беспокойся об этом, моя божественная Флорония; нет такой воды, что залила бы огонь, пылающий в моих сосудах, когда я нахожусь рядом с тобой, о прекраснейшая, божественная Флорония.

И после небольшого молчания, во время которого он снова заключил в объятия весталку, покрывая её лицо страстными поцелуями, добавил:

— А что это нашло сегодня утром на Опимию?

Услышав это имя, девушка вздрогнула и ответила:

— Не знаю... Боюсь, что она догадалась о нашем секрете.

— Возможно ли!.. Каким образом? — спросил с испугом Луций.

— Или по крайней мере у неё есть серьёзные подозрения на мой счёт.

— Спаси нас, Юпитер Статор!.. А если она расскажет про тебя максиме или понтифику?

— Молчи, молчи... Будь милосерден, — сказала девушка, вся задрожав при этой мысли как осиновый лист; потом, успокаиваясь, она добавила тоном глубокой убеждённости:

— О нет!.. Она никогда не сделает этого.

А чуть позже, когда Кантилий глубоко и продолжительно вздохнул, Флорония спросила:

— Скажи мне лучше, что слышно о карфагенянине?

Луций Кантилий заскрежетал зубами и, дрожа от гнева, ответил тихим, но возбуждённым голосом:

— О! Не говори мне о нём, заклинаю Матугой, матерью богов! Не говори мне о нём, Флорония! Знать, что он здесь, в Риме, что-то замышляет против Республики и даже осмелился кощунственными думами коснуться этого святого храма, возможно, намереваясь похитить палладий, сохранность которого обеспечивает благоденствие нашей родины; знать всё это и понимать, что я не могу сообщить о нём понтифику и сенату — это почти лишает меня рассудка и отравляет всё моё существование. Пойми, Флорония, если бы речь шла только обо мне, я бы уже давно рассказал о нём и охотно бы встретил смерть ради спасения родины; но, разоблачив его, хозяина нашего секрета, я раскрою и тебя, моя любимая, тебя, кого я люблю больше славы, больше жизни, тебя, чьей божественной любовью, чьими небесными поцелуями живёт и упивается моя душа.