Впрочем, я рассказывал о загрязнении и о том, что время от времени у нашего побережья происходят новые и новые выбросы. Всего месяц назад, к примеру, полтысячи птиц, попавших в мазут, заполнили центры спасения фауны в Галисии. Кто виноват? Тайна. Иные даже снова прячутся за широкую спину «Престижа». Итак, подвожу итог: продолжаются незаконные сбросы, однако никто не спешит установить и найти ответственных. Да я сам недавно, когда плыл на рассвете в тридцати милях от берега, дал оповещение по радио, что пересекаю нефтяное пятно звездообразной формы шириной в милю, оставленное «купцом», которого я идентифицировал по названию, порту приписки и флагу. И что? Да ни… чего! Ни один борт, ни один орган, ведомство или учреждение даже не пискнули в ответ. Наблюдалось строжайшее радиомолчание в паре с административной глухотой. Будто не слышали. И дело даже не в отсутствии нужных рычагов или полномочий, что, кстати, тоже имеет место. Ни в одной другой европейской стране нет такой раздробленности учреждений и ведомств, сфер интересов и зон ответственности, как в нашей богоспасаемой отчизне: у нас каждый пес себе под хвостом лижет, и ничего никого не… э-э… зовет. Договориться не могут даже о том, кому платить за горючее для патрульных самолетов. И катастрофы ничему нас не учат: если не считать законодательных инициатив и дикого оживления бюрократического документооборота, за пятьсот с лишним дней, прошедших после драмы с «Престижем», ничего не изменилось. Ну, или почти ничего. Пусть галисийцы с ужасом ждут, что как-нибудь рано утром появится у их берегов еще один терпящий бедствие танкер, прося разрешения на заход в порт, — это не наша печаль. У нас, если что пошло наперекосяк, виновного не отыщешь. Каждый начинает посвистывать и смотреть в другую сторону, божась, что он тут ни при чем, что случился тут ненароком — так, погулять вышел — или что его заставили и обязали. Посему такие министры транспорта, как Альварес Каскос, могут как ни в чем не бывало подавать в отставку, не опасаясь потерять лицо, тем более что никто им его, выражаясь культурно, не начистит.

Ну вот. Я прибыл на рассвете и бросаю якорь напротив Трокадос, в Форментере, на пятиметровой примерно глубине. Пытаюсь отойти после долгой ночи, проведенной перед экраном радара или с биноклем у глаз, после того как лавировал, уклоняясь от встречи с торговыми судами, которые никогда не посторонятся, хотя ты идешь под парусом, а им, козлам, сверху отлично виден красный огонь у тебя на левом борту. В общем, короче, валюсь на койку у себя в каюте и засыпаю сном если не праведника и не младенца, то — усталого моряка, убравшего наконец-то паруса и бросившего якорь там, где хотелось, и храплю вполне по-адмиральски, несмотря на солнечные лучи, проникающие из-за шторок иллюминатора, и благодаря тому, что ни один кретин не шастает вокруг на гидроцикле. Следует еще добавить — как бы на сладкое, — что я две недели не читал газет, не слушал радио, не имею ни малейшего представления о том, что творится в стране и в мире и даже не знаю, предоставили ли баскам немедленную автономию или решили погодить. Не знаю, знать не хочу и не грущу по этому поводу. Итак, я пребываю во сне и в относительном блаженстве, и мне снится, что некая сирена укладывается рядом со мной и будит меня так нежно и умело, как дано одним лишь настоящим сиренам, небесами предназначенным для таких будительных операций, и тут вдруг переборки содрогаются от жутчайшего грохота. Пумба-пумба — доносится снаружи: примерно как когда идешь по улице, а мимо пролетает какой-нибудь придурок, гремя включенной на полную мощность музыкой из опущенных окошек.

Встаю, понося весь род людской. Поднимаюсь на палубу и вижу рядом другой кораблик. Береговая полоса тянется на много миль, места вроде бы хватает всем, но нет — вновь прибывшему почему-то непременно надо было притереться вплотную к моему правому борту. Это моторная яхтенка метров 9–10 длиной, довольно замызганная, а под гремящую из динамиков, как я уже докладывал, музыку на носу отплясывают три юные дамы в трусиках-танго и с сиськами наперевес. Одна беленькая и две черненькие, если точнее. А если еще точнее, то определение «дамы», может быть, и не вполне к ним применимо, поскольку от всех трех так и шибает известного рода спецификой. Поблизости Ибица, время — начало августа, и этим все сказано.

Однако дело не в гостьях: самая, как теперь выражаются, мякотка — в хозяевах. Владелец яхты стоит на шканцах, у штурвала. Лет пятидесяти, смуглый, черноволос(ат)ый и пузатый, златая цепь на шее той. Двое других принадлежат к тому же классическому иберийскому типу: в руке у каждого — пивная банка, из купальных трусов вываливается не менее пивное брюхо. Облик и ухватки типичного испанца зрелых лет, мужчины в полном соку, что называется, позволившего себе расслабиться. Типичный такой Маноло, сказавший своей благоверной: «Вот что, Маруха, мы тут с мужиками, с Пепе и Мариано, смотаемся денька на три, половим тунца в открытом море, отдохнем малость, а на обратном пути прихвачу тебя с детьми, свезу на пляж». Такую речь воображаю я себе, наблюдая, как троица, то и дело прихлебывая пива, дискокетничает наперебой с девицами, которые танцуют сами по себе и не обращают на кавалеров особого внимания. В этот миг, будто прочитав мои мысли, один принимается тереться передом об партнершину корму и кричит капитану: «Давай сюда, Маноло!» Вот ей-богу — Маноло! Я угадал. Меж тем, натужно повиливая в ритме диско, подваливает Маноло, ухватывает блондинку и с нею вместе прыгает в воду, а там сдирает с нее танги и в качестве трофея крутит ими над головой, а потом на голову же себе и надевает, а приятели одобрительно и ободрительно вопят ему с борта, а один достает фотоаппарат и щелкает его — барахтающегося с девкой на руках, с трусиками на загривке, лыбящегося во всю свою щекастую физиономию и наверняка предвкушающего, как иззавидуются коллеги, когда в сентябре он покажет им фотку. Потом в каком-нибудь ящике она непременно попадется на глаза супруге, а уж та, в зависимости от уровня его достатка, либо вчинит ему иск, либо измытарит вдрызг.

А самое замечательное, что когда Маноло выбирается из воды и — зреющей на ветке сливой — подставляет, обсыхая, нагие телеса солнечным лучам, покуда бесштанная блондинка присоединяется к подружкам и вновь начинает приплясывать, а товарищи с пивом в руках окружают его и с хохотом благодарят за доставленное удовольствие — давно так не ржали, спасибо, мол, повеселил, — я слышу, что второго зовут Пепе… Ушам своим не верю! Пепе! Вот вам крест — его зовут Пепе! Мало того — и третьего тоже: оба Пепе. И я говорю себе: невероятно, не может такого быть, слишком уж это хрестоматийная классика. Пепе и Маноло. Испания жива в веках, Испания не сдается! Тут меня — не поверите! — охватывает странная, извращенная нежность. И, в ужасе от себя самого, я улыбаюсь.

Прямо как в театре. В любом порту найдутся зеваки, вгоняющие тебя в пот. Я сижу в Аликанте, на террасе и на солнышке, наблюдая, как швартуются суда. День погожий, и все столики заняты мамашами с детьми, влюбленными парочками, супружескими парами и прочими. Официанты с ног сбиваются. И тут появляется она. Негритянка. Как принято ныне выражаться — чернокожая африканка. Все мы, здешние посетители, — белые (совсем или почти), а она, как я уже сообщил, — нет. Небелая. До такой степени не белая, что отливает синевой. Крупная, дородная, всклокоченная, весьма неряшливо одетая и с корзиной на руке. Ну и вот, говорю, она идет по террасе между столиками и просит милостыню. Почти никто не подает. Или вообще никто. И тут она разевает хайло. Как же вы мне все… — и так далее. Видала я вас всех… — и добавляет где и в чем именно. Вот вы у меня где… — и сообщает где. Мрази. Суки. Козлы. Расисты. Произносится все на безупречном испанском со столичным, вальядолидским выговором. Говорит правильней, чем я и большая часть посетителей. Тетка явно живет у нас давно или вообще здесь родилась. Знакома с классикой жанра.