Лето 1845 года было неурожайным, Хлебные законы[12] удерживали высокие пошлины на импорт зерна, хлеб подорожал, картошка не уродилась, крестьяне были в панике, молодежь бросала хозяйство и бежала в города, газеты опять пугали революцией. Дарвин — Генсло: «Проклятые Хлебные законы нужно поскорее вышвырнуть на свалку». (Весной следующего года парламент их отменил.) 9 июля родился сын, Джордж Говард, Эмма устала, признавалась тетке, что больше рожать не хочет. Но она не знала, как этого избежать (помните, как Анна Каренина открывает потрясенной Долли тайну: можно жить с мужем и не «залететь»), а мужу, видимо, признаться не решилась. Дарвин был против регулирования беременности (разврат для незамужних), но свою жену, наверное, смог бы понять. Натуралист и сын врача, он знал «про это» куда больше обычного викторианца. Но ему не приходило в голову, что женщина может не хотеть рожать.

Он дописал «Геологические наблюдения», готовил второе издание «Путешествия». По рекомендации Лайеля вставил больше беллетристики. Написал о вымирании: никаких потопов, это естественный, постепенный процесс. «Крамолы» никакой не вписал, но и «творческую силу» поубирал из многих абзацев. Ему хотелось, чтобы читатель сам задумался: «Архипелаг [Галапагосский]… это спутник Америки, откуда он получил несколько случайных колонистов и позаимствовал общие черты своих местных произведений. Принимая во внимание малые размеры этих островов, мы тем более изумляемся многочисленности этих аборигенов и ограниченности их распространения… и подходим к великому факту — тайне из тайн — появлению новых существ на земле».

Лайель съездил в Штаты, издал о поездке книгу, Дарвин ею восторгался, но: «Ваши слова о рабстве меня так встревожили, что я не спал всю ночь». Лайель критиковал жестокое обращение с рабами, но не рабство, аболиционистов считал преступниками. В данном случае, правда, Чарлз его неверно понял: фразы, которые Лайель привел в защиту рабовладельцев, принадлежали не ему, то была цитата. Объяснились. Дарвин — Лайелю, 25 августа: «И все же как могли Вы с таким спокойствием передавать это зверское высказывание о разлуке детей с родителями, а на следующей странице говорить, что Вам жаль белых…» И накануне сдачи «Путешествия» в печать он добавил две страницы:

«По сегодняшний день, если я слышу отдаленный вопль, он с мучительной живостью напоминает мне те чувства, какие я испытал, когда, проходя мимо одного дома в Пернамбуку, слышал жалобные стоны, и мне только и оставалось думать, что там пытают несчастного раба; при этом я сознавал, что беспомощен, как дитя, и не в состоянии даже протестовать… Те, кто участливо относятся к рабовладельцу и равнодушно — к рабу, никогда не ставят себя, по-видимому, в положение последнего… Представьте, что над вами вечно висит опасность того, что жену вашу и ваших маленьких детей оторвут от вас и продадут как скот первому, кто подороже заплатит! А ведь такие дела совершают и оправдывают люди, которые исповедуют "люби ближнего, как самого себя", верят в Бога и молятся о том, чтобы его воля была исполнена на земле! Кровь закипает в жилах, и сердце сжимается при мысли о том, какая огромная вина за это лежит на нас, англичанах, и потомках наших, американцах, с их хвастливыми криками о свободе; но меня утешает мысль, что мы в конце концов принесли большую жертву, чем какая бы то ни была другая нация, чтобы искупить свой грех»[13].

Свалив с плеч Южную Америку, он вновь намекнул Гукеру, что пишет нечто необычное, а друг вновь дал расхолаживающий ответ. Гукеру, 10 сентября: «Какая горькая истина — Ваше замечание, что едва ли кто имеет право исследовать вопрос о видах, если не описал в мельчайших подробностях многие из них… Единственным моим утешением является то, что я соприкасался с разными областями естественной истории, наблюдал специалистов, обрабатывавших мои экземпляры, и знаю кое-что о геологии; и хотя я получу больше пинков, чем пенни, я намерен, если жив буду, предпринять этот труд». 15 сентября он поехал к отцу, затем побывал на ферме Бризбери, гостил у Уильяма Герберта, декана Манчестерского собора и знаменитого селекционера, у птицезаводчика Чарлза Уотертона, тоже священника: «На завтраке у него были два католических патера и две мулатки!!» Лайелю, 8 октября: «Не упомянете ли Вы (хотя вряд ли Вы захотите касаться столь отвратительного предмета) об утверждениях, что вши у негров Северной Америки отличаются от обычных и европейских вшей?» Домой вернулся 26 октября, правил «Геологические наблюдения», в ноябре сказал Гукеру, что возьмется за труд о видах через год. «Географическое распределение будет ключом, который отопрет тайну видов».

Намерения отпереть тайну он уже не скрывал. Знакомый, Чарлз Банбери, вспоминал разговор в ноябре 1845 года: «Он признал себя сторонником превращения видов, хотя не сказал, на чей манер, Ламарка или автора "Следов"». А 6 декабря Гукер, Уотерхауз, геолог Эдвард Форбс и ботаник Хью Фальконер были приглашены в Даун-хауз на совещание. Время провели мило, но дело не сдвинулось, никого убедить не удалось, Фальконер, наименее ортодоксальный из всех, был готов допустить, что разные виды червяков никто специально не творил, но считал, что они произошли от «идеи червяка». Гукер сказал, что сходства цветов и зверушек, населяющих разные материки, дарвиновская гипотеза все равно не объясняет: пусть обитатели одного континента начали в кого-то превращаться, но как они могли попасть на другой — в ковчеге приплыли? Дарвин сказал, что, возможно, существовала Атлантида или еще какая-нибудь большая суша, по ней и пришли. Короче, разговор не получился. Надо продолжать думать. Роберту Дарвину думать помогала ходьба. Его сын 12 января 1846 года арендовал у Лаббока дорожку в треть мили длиной — с одной стороны дубовая роща, с другой вид на опушку леса, засыпал песком, в конце построил беседку. Фрэнсис Дарвин: «Отец проделывал по дорожке определенное число кругов ежедневно, ведя счет кругам при помощи кучки камешков, один из которых он бросал на дорожку каждый раз, как проходил через определенное место».

Здоровье матери Эммы ухудшилось, дочь ездила в Мэр, похоронила мать 31 марта. Тогда же умер старый викарий, его сменил Джон Броди Иннес, семью годами моложе Дарвина, сторонник высокой церкви — самого консервативного и близкого католичеству направления в англиканстве. Эмма была в отчаянии, но викарий оказался милым человеком с чувством юмора и отлично поладил с ее мужем и Лаббоком: эта троица составила что-то вроде политбюро в приходском совете и фактически управляла всеми делами прихода. Религиозные споры дружбе не мешали. В 1878 году Иннес писал об ученом соседе: «Он добросовестнейший исследователь и никогда не высказывал утверждений, которые не были доказаны. Он человек самой совершенной морали, и его принципы выше, чем у любого, кого я встречал. Я совершенно убежден, что, если бы однажды утром он обнаружил факт, который бы явно противоречил какой-нибудь из его идей, он еще до захода солнца обнародовал бы его».