– Надеюсь, вы правильно меня поймете. Я далека от того, чтобы каким-либо образом касаться ваших финансов или тем более диктовать вам, как распоряжаться ими. Я просто напоминаю, что у Евгении есть прекрасная комната в нашей квартире, в которой вы можете обосноваться вдвоем. Вся наша семья примет вас с удовольствием. Прошу вас подумать над моим предложением. – Наталья Павловна поднялась.

– А как же кофе? – Константин тоже встал с дивана.

– Спасибо, но уже поздно, а дома ждет столько дел, – выпрямив спину, она направилась к двери.

В душе Женя была рада, что Наталья Павловна затронула тему жилья. Она мечтала о домашнем уюте, все-таки долгое пребывание в гостинице, пусть и комфортной, навевает тоску. Но ни одно из решений, предложенных Натальей Павловной, ей не нравилось.

– Купим квартиру, – сказал Долгосабуров, снова устраиваясь на диване в ворохе бумаг. – Бабушка права. А сейчас закажи, пожалуйста, ужин, я голоден как собака.

После ужина Мила принялась за глажку. Можно было оставить ее до выходных, тогда и Михаил помог бы с пододеяльниками, но ей хотелось побыть наедине с собой. Она машинально водила утюгом по воротничкам и рукавам мужских сорочек и думала, что в жизни торжествует не добро, не зло, а справедливый баланс между ними. И то, чего ты пытаешься избежать, обязательно тебя настигнет. Мила ненавидела гладить рубахи. Настолько, что сама носила большей частью водолазки и футболки, Колька же предпочитал толстовки с надписями. Блузки и сорочки носились и, соответственно, попадали под утюг лишь эпизодически. Зато теперь судьба отыгралась, вывалила ей на голову весь скопившийся долг, да еще с процентами. От троих мужиков ей доставалось пятнадцать рубашек в неделю.

Она забивала себе голову этой ерундой, чтоб не думать о том, что действительно ее тревожило. Несколько дней назад Милу вызвали в реанимацию. Была суббота, без четверти восемь, до конца дежурства пятнадцать минут. Народ уже переоделся и нетерпеливо подрагивал, ожидая смену. Приближался святой момент, когда дежурный врач выходит на крыльцо, вдыхает воздух свободы и начинает наконец свои усеченные пятничным дежурством выходные.

Можно было не идти на вызов, проваландаться до сменщика, но Мила пошла. По просьбе реаниматолога поставила плевральный дренаж – у поступившего в тяжелом состоянии деда обнаружили пневмоторакс. Интуиция подсказывала Миле: останься, разберись, ведь не от пневмоторакса же дед загибается! Здесь что-то твое, не уходи! Но вокруг деда крутились оба реаниматолога, ставили подключичку, интубировали, лаборантка брала анализы – в общем, к пациенту было не подойти.

На Милин вопрос, каково представление о больном, реаниматолог ответил: скорее всего, инфаркт. В истории одинокая запись терапевта утверждала то же самое. Инфаркт так инфаркт.

– Я вам еще нужна? – спросила Мила для очистки совести, но реаниматологи только отмахнулись: иди, не до тебя!

И она ушла. Передала по смене, что в реанимацию поступил неясный больной, но доктора туда не торопились: раз не зовут, нечего на свою голову приключений искать.

Через час дед умер. А на вскрытии выявили огромную язву желудка с кровотечением. Начались разборки. К Миле претензий пока не было, благо она записала в истории не осмотр, а только дренирование плевральной полости.

Но на нее этот случай произвел тягостное впечатление, совесть не давала покоя. «Я же чувствовала! Пусть деда привезли с инфарктом, пусть он давно в маразме и никому не мог сказать, что у него болит! Но интуиция меня не подвела, а я не послушала ее, и не потому, что доводы рассудка оказались весомее, а потому, что просто хотела домой! Какого черта не дождалась хотя бы анализа крови? Не осмотрела пациента, как положено, а тупо сунула плевральный дренаж, будто последний фельдшер. Не захотела пожертвовать несколькими минутами выходного дня, и лишила деда нескольких лет жизни. Чудес не бывает, и он почти наверняка умер бы на вводном наркозе, – возражала себе Мила, остервенело разглаживая кокетку, – но все дело именно в этом «почти». Ведь целый час дед был живым, тот самый час, за который можно было сделать экстренную ФГС и взять его в операционную».

В комнату заглянул Михаил, сказал, что соскучился. Обнял, поцеловал, поинтересовался, почему она такая мрачная. И Мила рассказала ему про деда, хотя обычно не делилась с мужем переживаниями по поводу работы. Она и сейчас не могла рассказать ему всего. Не скажешь же мужу, что, поскольку семейная жизнь не задалась, единственное, в чем она могла находить моральное удовлетворение, это сознание хорошо выполненной работы. А теперь и это может исчезнуть, ведь она поступила как последняя халтурщица. И что ей тогда останется? Ни нормальной семьи, ни яркой карьеры, ни искреннего удовольствия от занятий любимым делом у нее нет. Есть только репутация добросовестного врача, но и она скоро полетит в тартарары.

Михаил ничего не понял. Только пожал плечами: виновата не Мила, а следующая смена. Врачи «Скорой», не собравшие анамнез у родственников. Реаниматологи, которые не почесались, когда из лаборатории пришел низкий гемоглобин. А Мила при чем? Ее вызвали на дренаж, она и поставила дренаж!

Слушая мужа, Мила почувствовала, что ее сознание становится каким-то двухслойным. Вроде матрешки. Снаружи – понимание, что она успешная женщина, хороший специалист, замужем за приличным человеком, по крайней мере, не алкашом, живет в интеллигентной семье с тактичной свекровью и хорошими племянниками (не наркоманы, уже прекрасно). А внутренняя, спрятанная под нагромождением вымученных мыслей Мила думает совсем иначе. Судьба незаслуженно обделила ее, из всех радостей оставив только радость честно трудиться. А в ответ на мольбы о личном счастье швырнула муженька эконом-класса. Он даже не понимает, о чем она говорит! Глупец и лентяй. Настоящая амеба, просто удивительно, почему он еще не размножается простым делением!

Ведь бывают же мужья, которые скажут в таком случае: да бросай ты вообще на хрен эту каторгу! Сто лет она тебе не сдалась! Будешь еще себе душу травить! Занимайся домом и ни о чем не волнуйся, а если уж не хочешь совсем бросать профессию, оставь себе полставки доцента лекции читать!

Почему ей не достался такой роскошный мужик, как Жене? Чем эта малявка заслужила счастье и все остальное? Тут сознание опять раздвоилось. Верхний слой радовался за племянницу, признавал справедливость такого сказочного брака и желал добра, а в глубине души вдруг заворочалась черная змея зависти…

* * *

Прежняя Женя воспринимала большинство окружающих либо как родителей, либо как начальников. Само собой разумелось, что она должна слушаться, быть приятной в общении и производить хорошее впечатление.

И замуж она выходила так же – отдавала себя в распоряжение супруга-руководителя, a priori признав его более умным и опытным. Женя собиралась быть такой, какой ему хотелось бы ее видеть.

Но вечер визита Натальи Павловны послужил началом перелома в отношениях супругов. Как-то неожиданно они с Долгосабуровым оказались равны. Не одинаковы, но одинаково важны, как, например, руки и ноги.