И наконец, разные исторические судьбы. Вот главное, что мешает сопоставлять эти два режима. Разве можно приравнивать торжествующего победителя-освободителя к побежденному агрессору-поработителю? Гитлер, а не Сталин, устроил провокацию в Гляйвице 1 сентября 1939 года, Гитлер напал на своего бывшего сообщника 22 июня 1941 года. Так стасовалось и так выпало в исторической колоде, и этот расклад уже не пересдашь: всё, заиграно! Нацизм потерпел катастрофическое военное поражение, в первую очередь от коммунистического тоталитаризма. Ну, а коммунистический строй рухнул сам. Тихо, мягко и практически бескровно. Настолько мягко, что можно говорить не о крахе, а о быстрой и радикальной трансформации.

Итак: почти ничего общего, если рассуждать холодно и отстраненно. Но только почти. Есть некое главное сходство, которое бьет в глаза поверх всех различий.

Это сходство — несвобода. Не просто отсутствие свободы (да и кто в этом мире может назвать себя полностью свободным?), а доктринальное ее отрицание, издевательство над ней, глумление, публичное оплевывание самой идеи свободы. Порабощение личности. Репрессии как главный и практически единственный механизм социального управления. Государственный садизм. Лживость пропаганды. Опора на «низменную духовность» (об этом чуть далее).

Поняв это, немного иначе начинаешь смотреть на коренные идеологические различия между гитлеризмом и сталинизмом. Да, раса была куда более прочным клеймом, чем класс Славянин навеки унтерменш, еврей и цыган приговорены к смерти по факту рождения. А классовая идеология как будто предоставляла возможности перековки, добровольного перехода из класса эксплуататоров в класс трудящихся. Да, предоставляла, но именно как будто, в теории. На практике происхождение «из дворян» или «из попов» было почти таким же приговором, как расовая неполноценность у нацистов. Сокрытие в своей родословной отца-буржуя (или кадета, или, позже, троцкиста) при Сталине было равно сокрытию еврейской крови при Гитлере. С другой стороны, были «старые специалисты», которым позволялось жить и работать на благо рабоче-крестьянского государства; маршал Борис Шапошников в прошлой жизни был полковником царской армии. Но и Геринг говорил в ответ на упреки в потере расовой бдительности: «В моем ведомстве я сам определяю, кто еврей, а кто — нет»; фельдмаршал Эрхард Мильх был евреем по матери. С третьей стороны, чистокровный советский пролетарий мог быть обвинен в «буржуазном перерождении», а среди чистокровных арийцев вдруг выявлялись «евреи по образу мыслей и кругу общения». С четвертой стороны, жена-дворянка у революционного матроса — это было в порядке вещей, и никто ей классовую чуждость в строку не ставил: женщина-трофей. Но и при нацизме жены и мужья арийских мужей и жен тоже не отправлялись в газовые камеры, им дозволялось жить под защитой законного брака — тяжело, бесправно, унизительно, но все-таки лучше, чем смерть. В истории любого самого бесчеловечного режима есть куча человеческих подробностей и частностей.

В общем, истинным арийцам, как и стопроцентным пролетариям, жилось тревожно. Хотя оба режима подкармливали свою социальную базу. Советский Союз из бывших крестьян форсированно создавал городское население, рабочий класс. Я уже писал, что для недавних жителей нищих деревень сама по себе пролетарская городская жизнь 1930-х годов (зарплата, продуктовые карточки, жилье с центральным отоплением и водопроводом; школа, поликлиника) была огромным социальным взлетом, переходом от деревенской цивилизации к городской. В нацистской Германии подкармливание народа было куда более прямым и жирным: это была, наверное, единственная страна в истории, где во время войны простым людям жилось богаче и сытнее, чем в мирное время. Немецкий историк Гётц Али в книге «Народное государство. Грабеж, расовая война и национальный социализм» (2005) рассказывает, какими потоками шло в Германию награбленное на захваченных территориях добро — от золота и драгоценностей до мяса и куриных яиц. Оказывается, даже совестливый Генрих Бёлль посылал домой с фронта (!) продуктовые посылки и в письмах рассуждал об удобствах будущей немецкой жизни на колонизированных территориях.

Однако ни продуктовые карточки для советского рабочего, ни «млеко-яйки» для его немецкого брата по классу не были главным. Пропаганда и репрессии были важнее, как справедливо пишет Самсон Мадиевский; о книге Гётца Али я узнал в его обстоятельном критическом пересказе.

Но тут, как мне представляется, необходимо важное уточнение. Пропаганда не просто славила режим и позорила его врагов. Пропаганда кормила людей идеями расового (или классового) превосходства, идеями великой державы. Заветная историческая миссия и глобальные задачи страны — вот наживка, которую радостно проглатывали простые и небогатые люди по обе стороны великого противостояния коммунизма и нацизма. Готовность беззаветно трудиться и жестоко воевать ради фантазий о «земшарности», ради призрачного «счастья грядущих поколений», терпеть нищету, унижения, репрессии, саму смерть принимать как должное — ради чего? Ради великого государства, которое тебе лично, его воину и строителю, не даст ничего. А может и отнять. Но оно — великое, и его величие примиряет с личными тяготами и утратами.

Это я и назвал низменной духовностью. Духовность — потому, что эти блага в самом деле нематериальны, а в некотором смысле даже контрматериальны. Низменна же эта духовность потому, что она адресуется к агрессивным импульсам души, к детским мечтам о всемогуществе. Либо же, того пуще, включаются какие-то дочеловеческие, досознательные, стайные мотивы сохранения вида за счет отдельных захромавших особей. Так что бывает духовность, которая гораздо хуже, опаснее, кровожаднее самого пошлого материализма.

Возможно, обобщение слишком грубое, но: общество бывает мотивировано психологически или социально. Оно бывает нацелено на торжество великой идеи или на человеческое благополучие. Сделать материальное благосостояние великой идеей получилось очень ненадолго, в конце XVI века, когда протестантская этика сформировала дух капитализма. Великие идеи разрушительны, повседневный труд утомителен. Попытка объединить торжественную революционную взвинченность и рутинную прилежную работу была предпринята в обеих версиях тоталитаризма — гитлеровской и сталинской. Там и тут упорно и жестоко топтали человека, свободную личность. Но человек в конечном итоге победил — и там, и тут. Социальный мотив возобладал. Хотелось жить для себя и своих близких. А для этого нужна свобода. «Если дорог тебе твой дом», помните? Так вот: если дорог тебе твой дом, то сначала победи нацистов, а потом разберись с советской властью. Что и было сделано.

Итак, можно ли приравнивать сталинский режим к гитлеровскому? А можно ли сравнивать крокодила со стервятником?

Для меня, собственно, вопрос состоит вот в чем. Почему мы никак не можем ясно и недвусмысленно, без оговорок и экивоков, признать сталинский режим преступным? Независимо от гитлеровского. Отдельно. Без всякой связи друг с другом. Есть крокодил и есть стервятник — в равной мере неприятные существа. Зачем все время повторять: «Ваш крокодил стервятистее нашего, а наш стервятник — не такой уж крокодилистый»?

Говорят, что жизнь проста. Это неправда. Она еще проще.