Есть немало других погружений в мир Востока. Так Вольфрам выводит на первый план персонажа Клингсора, который играет важную роль в опере Вагнера, это черный маг, знаток колдовских чар и иллюзий, он стремится сбить с пути тех, кто ищет Грааль, и заманить их в свои еретические ловушки. Это не единственный «волшебник», встречающийся в различных вариантах истории о поисках Грааля, однако он особенно примечателен: его сказочные владения — это своего рода перевернутый рай, где все красоты оказываются миражом. Между тем колдовской дворец Клингсора, чрезвычайно подробно описанный Вольфрамом, удивительно похож на описание какого-нибудь буддийского монастыря в Кабулистане (Кабуле), а особенно на дворец в Каписе, с его троном на странных колесиках, напоминающих о «волшебной кровати», жертвой которой стал Гавейн, гигантской ступой и украшениями. Мало вероятно, что Вольфрам бывал в тех далеких землях. Придумать эти описания абсолютно невозможно. Значит, он их где-то позаимствовал.

Это еще не все. У Вольфрама таинственный замок, где хранится Грааль, носит название Монсальваж (в тексте Мунсальваш). Этот Монсальваж слишком часто отождествляли с замком Монсегюр в Пиренеях, вследствие чего Грааль стали считать мифическим или не совсем мифическим сокровищем катаров. Такое мнение, распространенное прежде всего среди тех, кто называет себя неокатарами, принималось всерьез некоторыми немецкими исследователями, в частности нацистами. Прискорбно то, что сейчас оно устойчиво, как никогда, и к нему часто возвращаются авторы, страдающие от недостатка вдохновения, хотя оно совершенно не соответствует истине. Во-первых, Монсегюр — это «mont sur», «надежная гора», что полностью соответствует действительности, во-вторых, замок стал убежищем катаров только в начале правления Людовика Святого, что сразу же отметает всевозможные так называемые эзотерические домыслы о священной конструкции этого сооружения, которое было отреставрировано и укреплено королевскими войсками после исчезновения катаров[37]. В действительности французское название Монсальваж означает просто «mont sauvage» — «дикая гора», то есть «гора, покрытая лесом», что, разумеется, никак не может относиться к Монсегюру, ко всему прочему, речь идет просто о переводе немецкого слова Wïldenberg — горы в Баварии, в Оденвальде, покрытой лесом, как и свидетельствует ее название, о существовании которой прекрасно было известно Вольфраму фон Эшенбаху, уроженцу этих мест.

Однако весьма любопытно и то, что очень подробное описание «волшебного замка», в которое пускается Вольфрам, не может не наводить на мысль об имеющихся у нас многочисленных описаниях некоторых манихейских цитаделей на Среднем Востоке, в частности Рух-И-Сал-Швадеха, на берегах озера Хамун, в Систане, на границе Ирана и Афганистана. Между тем, если принять во внимание тот факт, что Рух-И на персидском языке означает «гора», не является ли Мунсальваш точным соответствием Рух-И-Сал-Швадеха? Конечно, это только сходство, но оно чересчур бросается в глаза, чтобы быть простой случайностью. И разумеется, это стало одной из причин, по которой многие считали правильным отождествление Монсальважа с Монсегюром, так как очевидно, что учение катаров по своей сути было манихейским.

Еще один момент, который встречается только у Вольфрама, — это вопрос, заданный Парцифалем, с помощью которого он излечил Короля-Рыбака. В отличие от других версий он интересуется не тайнами Грааля, а просто спрашивает: «Король, от чего ты страдаешь?» Ужасная и мучительная рана короля тотчас же затягивается. В тексте этого нет, но у нас создается впечатление, что король мог бы ответить: «Я не знаю». Итак, рана Анфортаса — это чистая иллюзия, а Парцифаль, задав вопрос, вызывает в нем озарение, необходимое для того, чтобы достичь такого состояния, где страданий не существует. Следовательно, Парцифаль исполняет здесь роль пробуждающего (и, стало быть, некоего будды), который совершает типичный для буддийского учения акт сострадания, благодаря чему души могут, наконец, выйти из своей телесной оболочки (индо-буддийской сансары) и, в конце концов, достичь экстатического блаженства несуществования в вечном свете невыразимого и непостижимого божества. Несомненно, в данном случае обряд совершенно не христианский. Он буддийский, но его можно также принять за катарский, поскольку он напоминает знаменитый консоламентум (утешение), который принимали «совершенные» и который окончательно освобождал их от сущего мира.

Ибо для катаров царство Света, раздробленное после восстания против Pistis Sophia («Веры-Мудрости»), может быть восстановлено только тогда, когда будет спасена поздняя душа. Это исключает всякое понятие вечного осушения, и аналогичное понятие при тех же условиях мы встречаем и у буддистов. Действительно, для метафизики Востока не существует индивидуальной души, реальна только всемирная душа. Раз так, то и спасение не индивидуально, оно может охватывать только человечество в целом, и даже вообще всех живых существ. Поэтому долг каждого человека — это проявлять сострадание по отношению к другим, дабы способствовать объединению того, что было разрознено, пробудить частицы всемирной души (Атмана) и собрать их воедино в Свете. Но для этого нужно прекратить все страдания людей, потому что все это дьявольские ловушки, иллюзии, знаменитая майя.

Когда Парцифаль исцеляет Короля-Рыбака, король не умирает, как в других вариантах истории. Наоборот, Анфортас молодеет и, оставив трон, который переходит к Парцифалю, посвящает себя служению Граалю. Он был ранен в генеталии — в наказание за плотский грех — и внезапно получил исцеление благодаря Парцифалю Чистому, преодолев свое либидо действием восхищения. Известно, что в восхищении скрывается пробуждение. Следовательно, Анфотрас пробудился, что равнозначно «состоянию благодати», если использовать христианскую терминологию.

Однако, несмотря на старания, которые прикладывает Вольфрам, чтобы представить историю в христианских красках, это не похоже на цистерцианскую мистику, которая ставит на первое место восторг от проявления божественной любви, от милосердия, а не сострадания, и уж совсем не похоже на образец, ведущий свое происхождение от своеобразной кельтской мифологии. В «Парцифале», бесспорно, прослеживается восточное влияние, вот только откуда оно взялось? В данном случае Вольфрам прячется за загадочным Киотом, но иногда позволяет себе намекнуть на некие источники, к которым якобы обращался последний.

Действительно, Вольфрам заявляет, что рукопись, найденная Киотом в Толедо, была написана неким Флегетанисом. Это имя является неумелой транскрипцией арабского выражения Фалак-Тани, означающего вторую небесную сферу, по каббале — небо Меркурия-Гермеса, находящегося под защитой «посланника богов и св. Аиссы, то есть Иисуса. Эта вторая небесная сфера управляет жизнью и духовными знаниями»[38]. Между тем, как утверждает Вольфрам, отец Флегетаниса был арабом, а мать — еврейкой. Но, похоже, что сам он был как раз язычником: «Он поклонялся тельцу, которого почитал за бога». Конечно, это намек на знаменитого «золотого тельца» и тавроболические культы Среднего Востока. Однако Флегетанис «умел предсказывать исчезновение каждой звезды и время, когда она вновь появлялась», благодаря чему Вольфрам причисляет его к астрологам, хотя он всего-навсего приобщился к религии, проповедовавшей реинкарнацию в адском колесе сансары, как индо-буддизм.