При этом парадоксом является расхождение абстрактных лозунгов и реальных стратегических установок. Для либералов высшая ценность — «открытое общество», но при этом всякая действительная открытость в будущее, по направлению к позитивной критике аксиом «открытого общества», всякие попытки поиска и созидания пострыночного мира, снятия буржуазных форм отчуждения (частной собственности, денежного фетишизма, гегемонизма корпоративного капитала) воспринимаются как опасная ересь, которую надо давить в зародыше. Пока она слаба, для этого достаточно монополизации средств массовой информации (при формальной свободе слова), если же «ересь» получает значительное распространение (как в Чили или у нас в 1993-м), то не грех и танки употребить… Так либеральная проповедь «открытости» на деле оборачивается жесткой консервацией одной-единственной экономической, социальной, культурной и т. д. системы — капиталистической.

Для державников открытость даже и не прокламируется как ценность или априорная установка (за исключением некоторых «просвещенных» почвенников, тяготеющих к социал-демократии). Напротив, главный акцент делается на русской специфике, «самости» и непохожести нашего Отечества на любую другую страну. Спору нет, Россия действительно обладает специфически историко-культурными, социально-экономическими и проч. чертами. Но это в полной мере относится и к любой другой социальной системе. Проблема в том и состоит, чтобы в нынешнем взаимосвязанном и все более интегрирующемся мире сделать эту специфику не «железным занавесом», а условием для все более интенсивного равноправного диалога больших и малых народов и внутри России, и в СНГ, и в мире. А это иная установка.

Только один пример: классический тезис державников — поддержка всякого отечественного производителя. Но не рациональнее ли другой взгляд: поддержка всякого эффективно, современно работающего предпринимателя (а это сейчас преимущественно будут «инородцы»), если он реализует стратегическую программу модернизации нашей Родины, своевременно платит большую зарплату и налоги, обеспечивает рост занятости, соблюдает экологические и социальные нормы и производит качественную, пользующуюся спросом продукцию? И наоборот — экономическое давление на любого производителя, занимающегося спекуляциями или производящего устаревшую продукцию и загрязняющего среду, не выплачивающего вовремя зарплату и увиливающего от налогов (а это все больше как раз черты реального отечественного бизнеса, крайне непохожего на идеально-розовый портрет российских купцов-благодетелей и пекущихся о державе «красных директоров»). Как не раз повторял В.И. Ленин во времена нэпа, не грех и заплатить иностранному капиталу солидную цену за выучку, за умение культурно организовать производство. При этом, однако, весьма уместно здесь следовать вполне обоснованным рекомендациям и практике многих социалистов (от Ленина до Чавеса), требовавших и требующих отдавать иностранцам не более 49 % акций с последующей передачей технологии.

Или пример из области культуры: здесь социал-державная логика тоже, как правило, действует по принципу зеркального отражения примитивного западнического либерализма. Для последних хороша практически любая масскультура или элитная заумь, если она попала в разряд «хитов» на международном рынке. Для первых плоха не столько массовая культура, сколько американизация, а все российское — благо. Между тем очевидно, что отечественный «лубок» может быть ничуть не менее пошл, чем реклама «Сникерса», а чисто русское хамство и пьянство — почище «цивилизованного» американского мордобития. В то же время подлинная культура всегда и национальна, и интернациональна: музыка и Чайковского, и Бетховена принадлежит всем и не становится менее русской или немецкой от того, что ее во всем мире, как правило, исполняют евреи. Толстого экранизировали и будут экранизировать в США, а мы зачитывались (и, я надеюсь, вновь будем зачитываться) «космополитом» Хемингуэем. Культурная открытость, диалог подлинных культур (всегда несущих богатство национальной специфики) и противодействие как отечественной, так и импортной пошлости — это совсем иной акцент, нежели державная борьба за первенство русского духа.

Неолиберализм и социал-державность методологически оказываются близнецами и в том, что касается неприятия действительного анализа реальных противоречий общественной жизни, прежде всего — социально-классовых. И тот, и другой подход, фактически отрицая диалектику, акцент на сущностных противоречиях, лежащих в основе развития общества, неизбежно оказывается в сфере исследований видимости, поверхности социальной жизни. Здесь неизбежно на первый план выдвигается формальная общность людей, а не сущностная диалектика их противоречий, диалога, единства.

Для либерала каждый становится идентичен другому, будучи абстрактным «экономическим человеком». Все — владельцы денег (только у одного их больше, у другого — меньше), все формально равноправны как избиратели (только один может купить себе миллион голосов, другой — ни одного). Для националиста важна национальность, и здесь все тоже формально равны (точнее, одинаковы; только один — «отец нации» — имеет право на все, другой — «винтик» — только на послушание и гордость по поводу принадлежности к великому народу), за исключением инородцев.

Между тем действительный «нерв» современной общественной жизни продолжает, несмотря на все разговоры о «классовом мире», лежать в гуще социально-экономических и социально-политических противоречий между различными общественными силами. Безусловно, мир очень далеко ушел от простейшей схемы классового противоречия между пролетариатом и буржуазией. Возникли мощные новые противоречия, тем более специфические в России с ее переходным общественным устройством. Но какой серьезный исследователь станет отрицать противоречия между верхушкой номенклатурно-корпоративных кланов (типа газпромовских или лужковских), действующих вкупе с легализовавшимся (но по-прежнему полумафиозным) капиталом — с одной стороны, и большинством трудящихся — с другой? Или правильнее будет рассматривать их как равноправных партнеров на рынке? Только вот что-то не больно равные у них в России возможности для конкуренции, да и сама конкуренция все больше напоминает времена Первой мировой войны и колониализма. Впрочем, и нынешний «цивилизованный» западный мир характеризуется не столько равноправием «простых» людей, сколько всесторонней гегемонией корпоративного капитала в экономике (где он концентрирует в своих руках основные права собственности), в политике (где реальная власть принадлежит бюрократическому истеблишменту «большой семерки»), в культуре (где massmedia развитых стран контролируют духовную жизнь большинства жителей Земли).

Или мы все — россияне с едиными национально-государственными интересами? Но у всех ли русских единые интересы, и кто же еще Ельцин, Лужков, Черномырдин и К°, как не русские чистой воды, как и Зюганов с Прохановым? Или дело все же не в национальности, а в социальной позиции?

Да и в чем они, эти внеклассовые и внесоциальные интересы российского государства? В целостности территории? А если за это надо платить десятками тысяч жизней и миллиардами долларов, как в Чечне?

Конечно же, единые интересы граждан как агентов экономической жизни существуют: стабильная институциональная система («правила игры»), социальные и экологические нормативы, общенациональные программы развития наиболее прогрессивных сфер и т. п. Точно так же существуют и единые общенациональные интересы (развитие языка и культуры, свобода коммуникаций и передвижения, равноправное сотрудничество с другими народами и защита от посягательств на это равноправие и другие). Но вот «закавыка»: и те, и другие единые для всех граждан предпосылки демократического и культурного общежития готовы отстаивать и защищать, проводить в жизнь только вполне определенные социальные силы (на марксистском языке — субъект социально-демократических преобразований).