Что же касается природы моих чувств к Диего Алатристе, то были они противоречивы, о чем я в ту пору лишь смутно догадывался. С одной стороны, я подчинялся ему беспрекословно и предан был, извините за пафос, беззаветно, о чем вы отлично осведомлены. С другой же, как всякое существо в буйном цвету юности, стремился высвободиться из-под его, громко говоря, эгиды. Страна Фландрия произвела во мне важные перемены: я жил среди солдат и притом получил возможность сражаться за свою жизнь, за свою честь и за своего государя. Кроме того, в последнее время появилось у меня много вопросов, на которые я не находил ответов – не считать же таковыми молчание капитана. Я всерьез подумывал о том, чтобы сделаться солдатом, хотя года мне еще не вышли – на службу раньше семнадцати-восемнадцати лет не брали, – а врать не хотелось, но при благоприятном стечении обстоятельств это препятствие удалось бы преодолеть. В конце концов, капитан Алатристе и сам вступил в службу, имея от роду всего лишь пятнадцать лет. Наши тогда осаждали крепость Гульст, и, чтобы ввести противника в заблуждение, собрали всех пажей, мочилеро, вестовых, дали им пики, знамена, барабаны и велели потоптаться по дамбе – пусть, мол, неприятель сочтет эту толпу нестроевых вовремя подоспевшим подкреплением. Потом начался весьма кровопролитный штурм форта «Звезда», и пажи, получив в руки оружие, воодушевясь при виде битвы, отважно полезли в самый огонь на помощь своим хозяевам. Вместе со всеми пер в гущу схватки и Диего Алатристе – в ту пору барабанщик в роте капитана Переса де Эспилы. И так славно воевали они в тот день, что принц-кардинал Альберт, губернатор Фландрии, лично командовавший штурмом, оказал отличившимся милость и приказал записать их в солдаты.

– Утром пришло из Испании.

Я взял протянутое мне письмо. На конверте из хорошей бумаги и с нетронутой сургучной печатью значилось мое имя:

Сеньору дону Диего Алатристе для передачи Иньиго Бальбоа.

Рота капитана дона Кармело Брагадо, Картахенский полк, действующая армия, Фландрия.

Дрожащими руками перевернув конверт, я увидел на нем инициалы «А. де А. » Не говоря ни слова, я под внимательным взглядом Алатристе медленно отошел в сторону – туда, где на бережку немки устраивали постирушку. Немецкие солдаты, как, впрочем, и кое-кто из испанцев, любили брать в жены отставных потаскух, которые скрашивали им тяготы походной жизни да еще и доход приносили, стирая солдатам белье, торгуя водкой, хворостом, табаком и трубками, а порой – помните, я рассказывал? – копали траншеи, помогая мужьям. Ну это я к тому, что рядом с портомойней стояло дерево, а под деревом – большой камень, и вот на него-то я и сел, не веря глазам своим и не сводя их с буквочек «А. де А. » на конверте. Я знал, что капитан все еще смотрит на меня, и выждал, пока сердце не перестанет так гулко ухать в груди, а потом, стараясь, чтобы движения мои не выдавали снедавшее меня нетерпение, сломал сургуч и развернул письмо.

Сеньор дон Иньиго,

Я была счастлива узнать о том, что Вы служите во Фландрии, и, поверьте, позавидовала Вам.

Надеюсь, Вы не держите на меня зла за те неприятности, которые навлекла на Вас наша последняя встреча. Ибо не Вы ли сказали когда-то, что готовы умереть за меня? Примите же недавние свои испытания как прихоть судьбы, которая прихотливо чередует горести и радости – такие, как служба нашему государю или, например, получение этого письма.

Признаюсь Вам, что всякий раз, проходя мимо ручья Асеро, я уношусь мыслями к нашей тогдашней встрече. Как я поняла, Вы не сберегли мой амулет. Непростительная оплошность со стороны такого безупречного кавалера, как Вы.

Надеюсь увидеть Вас Когда-нибудь во дворце при шпаге и шпорах и в чаянии этого дня посылаю Вам свой привет и улыбку.

Анхелика де Алькесар

P.S. Рада, что Вы еще живы. У меня на Вас виды.

Трижды перечитал я это письмо, переходя от ошеломления к ликованию, а от ликования – к легкой печали, и долго смотрел на бумагу, лежавшую на коленях моих заплатанных штанов. Я воюю во Фландрии, Анхелика же думает обо мне. Бог даст, я еще сумею продолжить рассказ о приключениях капитана Алатристе и своих собственных, и тогда вы узнаете, какие же виды имела на меня Анхелика де Алькесар в ту пору, когда нашему веку исполнилось двадцать пять лет, ей – тринадцать, а мне пошел пятнадцатый год. Впрочем, вы и сами, должно быть, догадываетесь, что благодаря этим ее видам пережил я мгновения величайшего счастья и самого черного ужаса. Пока скажу лишь, что это златокудрое синеглазое существо, столь же прелестное, сколь и коварное, по каким-то неведомым причинам, объяснить которые можно лишь тем, что есть женщины, с самого появления на свет хранящие в сокровенных своих глубинах темную тайну, – так вот, существо это холодно, намеренно, осознанно еще много раз заставит меня рисковать… добро бы еще бренной плотью – нет, спасением души. И загадочным образом будут уживаться в ней любовь – ибо, смею думать, иногда она меня все же любила, – и ненависть, ибо всю жизнь ввергала в разнообразные несчастия.

И продолжаться это будет до тех пор, пока ранняя и трагическая смерть не вырвет ее из моих рук, не избавит меня от нее – клянусь Богом, я и сам, как видите, не знаю, скорбеть или радоваться.

– Ты ничего хочешь мне сказать? – спросил капитан Алатристе.

Сказано было мягко и вроде бы без подвоха. Я обернулся. Он сидел рядом со мной на камне под деревом с обрубленными на растопку ветвями. Шляпа в руке, отсутствующий взгляд устремлен куда-то вдаль, к стенам Бреды. Так просидел он все то время, что я читал и перечитывал письмо Анхелики.

– Да ничего особенного не скажешь, – ответил я.

Капитан медленно склонил голову, как бы принимая мой ответ, слегка пригладил двумя пальцами усы. Промолчал. Он сидел ко мне боком, и в эту минуту показался мне похожим на орла, неподвижно и покойно отдыхающем на вершине скалы. Два шрама на лице – над бровью и поперек лба, а на тыльной стороне левой руки – третий, оставленный Гвальтерио Малатестой у Приюта Духов. Еще несколько скрыты под одеждой, так что в итоге выходит восемь. Исцарапанный чужими клинками эфес шпаги, залатанные сапоги, перехваченные под коленями аркебузными фитилями, тряпки, вылезающие из прохудившихся подошв, бахромчатый от ветхости суконный плащ неопределенного цвета.

Может, и моему хозяину случалось любить когда-то, подумал я. Может, он и сейчас еще по-своему кого-нибудь любит – Каридад Непруху или молчаливую светловолосую фламандку из Аудкерка.

Вот он тихо вздохнул – вернее, просто выдохнул воздух из легких – и стал подниматься. Тогда я протянул ему письмо. Он молча взял его и, прежде чем приняться за чтение, посмотрел на меня – но теперь уже я с каменным лицом уставился на стены Бреды. Краем глаза, однако, я заметил – рука со шрамом снова поднялась, два пальца опять пригладили усы. Потом зашуршала, складываясь по сгибам, бумага, и письмо вернулось ко мне.

– Есть на свете такое… – начал он.

И замолчал. Я бы не удивился, если бы капитан этими словами и ограничился – это было вполне в его манере. Но он заговорил снова: