– Бежим! – крикнул мне Хайме.

Не совладав с паникой, я вскочил на ноги. Оставаться здесь одному не хотелось. Мимо еще пробегали отставшие, и в каждом белесом пятне я силился разглядеть капитана Алатристе. Вот на плотине возникла и помедлила, будто в нерешительности, какая-то тень, постояла и неуклюже пустилась бегом, и тяжелое дыхание при каждом шаге чередовалось со сдавленным стоном. Немного не дойдя до меня, человек упал, покатился по откосу, и я услышал громкий всплеск – он свалился в реку. Не успев осознать, что делаю, я прыгнул вперед, по колено зайдя в воду, стал шарить, отыскивая невидимое в тумане неподвижное тело. Нащупал кирасу под рубахой, обросшее бородой лицо, холодное, как сама смерть. Нет, это был не капитан.

Пальба грохотала теперь совсем близко и мало того – со всех сторон. Я взобрался на плотину и в этот миг понял, что не знаю, в какую сторону податься. Я не видел теперь отдаленного зарева, никто не бежал мимо меня, я не мог сообразить, с какого берега скатился вниз бородатый испанец, а главное – не понимал, куда бежать. Голова, оглушенная беззвучным воем ужаса, отказывалась соображать. «Думай! – приказал я себе. – Приди в себя, Иньиго Бальбоа, и думай, не то рассвета не увидишь!» Встал на колени, стараясь, чтобы неистовый стук крови в висках не заглушал голос разума. Солдат упал в тихую воду, вспомнилось мне. Мерк еле слышно шумел под откосом справа от меня. Севенберг – ниже по течению. А мы пришли по правому берегу и по бревнам, сыгравшим роль понтона, перебрались на плотину у левого берега. Стало быть, я иду не в ту сторону. И, развернувшись, я, прорезая темную пелену, бросился бежать так, словно за спиной у меня были не голландцы, а сам сатана.

Да уж, нечасто приходилось мне так бегать – попробуйте-ка, господа, сами: в кромешной тьме, в насквозь промокшей, отяжелевшей от влаги одежде.

Рискуя сверзиться прямехонько в Мерк, несся я, ничего не видя перед собой, ловя разинутым ртом холодный воздух, который будто раскаленными докрасна иглами впивался мне в легкие при каждом вдохе. И вдруг ощутил под ногой бревенчатый понтон. Вцепился в него и, скользя по мокрому дереву, на четвереньках перебрался на другой берег. Но едва лишь ступил на твердую землю, как тьма осветилась яркой вспышкой, и у самого моего уха просвистела аркебузная пуля.

– Антверпен! – завопил я, бросаясь ничком.

– …твою мать! – долетело до меня в виде отзыва.

Из тумана, сторожко пригибаясь, вынырнули два белесых силуэта.

– Считай, дружище, что заново родился, – произнес другой голос.

Я поднялся, подошел ближе. Лиц не различал – только белые пятна рубах и очертания ружейных стволов, готовых отправить меня прямиком на тот свет.

– Что ж вы, сеньоры, разве не заметили мою рубаху? – спросил я, еще не вполне отойдя от бега и пережитого испуга.

– Какую еще рубаху?

Я растерянно провел рукой по груди и не выругался потому только, что в ту пору считал это для себя зазорным. Я столько времени пролежал на брюхе, покуда наши брали плотину, что рубаха была вся в грязи.

Вскорости, к великой скорби Генеральных Штатов и неописуемому ликованию приверженцев истинной веры, помер Мориц Оранский, успев, правда, на прощанье отбить у нас город Гох и сжечь наши магазины в Гиннекене. Попытался он с налету взять Антверпен, да вышла у него осечка. И отправился этот закоснелый в лютеровой ереси грешник в геенну, не исполнив желания, коим был одержим последнее время: снять осаду с Бреды не удалось. И, соболезнуя голландцам в невосполнимой их утрате наши пушки день-деньской долбили стены крепости шестидесятифунтовыми ядрами, а на заре подняли мы на воздух больверк с тридцатью солдатами, на нем находившимися, разбудив их таким вот неучтивым манером и показав, что не всем, кто рано встает, Бог подает.

К тому времени крепость Бреда интереса для нашей державы в военном отношении не представляла – тут, что называется, было дело принципа и репутации. Весь мир затаил дыхание, гадая, слава или позор суждены войскам испанского короля. Даже султан турецкий – ни дна ему ни покрышки! – места себе не находил, ожидаючи, с честью ли выпутается его католическое величество из этой передряги или уберется ни с чем; что уж говорить о европейских государях и прежде всего – о королях Франции и Англии, которые всегда были не прочь извлечь выгоду из неприятностей Испании и безмерно огорчались нашим удачам; в точности так же обстояло дело с венецианцами и даже с Папой Римским. Подумать только – нам, испанцам, делавшим в Европе самую грязную работу, разорившим свою страну во славу Божью и Пречистой Девы, его святейшество, даром что наместник Господа Бога на земле и всякое такое, старался нагадить где только можно и нельзя, потому что не хотел нашего усиления в Италии. Ибо ни одной империи на свете еще не удавалось двести лет кряду внушать всем страх и трепет, не обзаведясь при этом врагами в тиарах или без, пакостящими ей под прикрытием сладких слов, улыбок и прочей дипломатии, беспощадно и безжалостно. Впрочем, желчь нашего понтифика еще отчасти понятна: ровно столетие назад испанцы и ландскнехты нашего императора Карла V, которым жалованья не платили с тех времен, как Сид Кампеадор[26] ходил еще в капралах, взяли приступом и разграбили Рим, не пощадив ни кардинальских дворцов, ни женщин, ни монастырей, так что Клементу VII, предшественнику нынешнего святейшества, пришлось подоткнуть полы сутаны и дать деру в замок Сант-Анджело. Так что полезно уразуметь, что и у римских пап бывают хорошая память и уязвленное самолюбие.

– Тебе письмо, Иньиго.

Я удивленно поднял глаза. Перед шалашиком, который мы смастерили из одеял, веток и земли, стоял капитан Алатристе: на голове – шляпа, на плечах – изношенный плащ, приподнятый сзади ножнами шпаги Густые усы, орлиный нос, впалые щеки.

Обветренное загорелое лицо казалось сегодня особенно изможденным и бледным и словно бы еще больше осунулось. Железное здоровье капитана пошатнулось несколько дней назад – вода была тухлая. Да, впрочем, и хлеб – заплесневелый, и мясо, когда бывало, – червивое. Так что все это вместе вызвало жар и жестокую перемежающуюся лихорадку.

Но капитан не признавал ни пиявок, ни очистительных, уверяя, что не лечат они, а калечат. Сейчас он вернулся от одного маркитанта, в случае надобности становившегося и цирюльником, и аптекарем, который изготовил для него некий целебный отвар из трав.

– Мне?

– Похоже на то.

Оставив Хайме Корреаса и прочих, я выбрался наружу и стал отряхивать землю со штанов. Здесь можно было не бояться шальной пули со стены: дело происходило неподалеку от частокола, за которым размещались наши телеги и вьючная скотина – словом, обоз – и стояло несколько дощатых хибарок, исполнявших роль таверны – это если появлялось вино – и борделя, укомплектованного немками, итальянками, фламандками и нашими соотечественницами. Мы, пажи-мочилеро, проявляя чудеса пронырливости и изобретательности, тоже исхитрялись захаживать туда, дабы несколько скрасить себе жизнь, насколько позволяло наше малолетство и положение в полку – невысокое, прямо скажем, положение. Однако не было еще случая, чтобы не приносили мы из наших фуражировок два-три яйца, десяток яблок, сальных свечей или иного добра, годного для продажи или обмена. Сей промысел позволял мне поддерживать капитана и его товарищей, а при благоприятном стечении обстоятельств – обделывать и собственные свои дела, навещая в обществе верного Хайме Корреаса заведеньице Мендосы: с тех пор, как на берегу канала мой хозяин имел беседу с валенсианцем Кандау, никто больше не смел становиться у меня на пути. Диего Алатристе был осведомлен о моих походах и относился к ним неодобрительно, замечая с укоризной, что от женщин, следующих за войском, держаться следует подальше, если не хочешь получить любострастную болячку или удар ножом. Мне было неведомо, как у него-то самого раньше складывались отношения с сими верными спутницами солдат, но сейчас, находясь при нем неотлучно, ни разу не видел я, чтобы заходил он в палатку или фургон, украшенный изображением лебедя. Знаю, впрочем, что с разрешения Кармело Брагадо побывал он раза два в Аудкерке, осененном теперь флагом с андреевским крестом, где навещал ту фламандку, о которой, помнится, я уже упоминал прежде. Ходили слухи, будто в последний раз вышло у Алатристе какое-то недоразумение с ее мужем, которого для охлаждения пыла пришлось сбросить пинком под зад в канал, а потом со шпагой в руке еще объяснять двоим бургундцам, что лезть не в свое дело – вредно для здоровья. После того случая капитан туда больше не наведывался.