Проходят десять минут. Очередь почти не сдвинулась. Ив Боннар каждому посетителю зачитывает правила использования архивных материалов. Он нудит и нудит и нудит. Все стоящие в очереди что-нибудь читают, чтобы скрасить ожидание. У меня с собой ничего нет. Я шарю по карманам в поисках айпода, но вспоминаю, что он у Виржиля.

И тут же всплывает сегодняшнее утро. Неужели мне не приснилось? Было так приятно. И так странно. И очень нежно. Я не привыкла к нежности. Само слово кажется ископаемым. Среда изменилась — и понятие вымерло, как мамонты. Ему нет места в мире циничных перепихонов.

Несколько секунд я размьпшщю, что мог значить этот утренний звонок. Потом уговариваю себя, что чувак просто хотел отдать мне айпод, и все. Надежда — это опасно.

Я запускаю руку в рюкзак — вдруг там завалялся Журнал или каталог музыкального магазина, хоть что-нибудь, перебираю кошелек, ключи, таблетки — и тут нащупываю дневник.

— Про тебя-то я и забыла, — говорю я. Ну да, я же вчера сунула его в рюкзак, убегая от отца.

Возле стены есть скамейка. Я целое утро носилась по городу, а потом стояла в очереди, ноги просто отваливаются. Пожалуй, почитаю тут, в сторонке, а как очередь подойдет, встану. Ив Боннар продолжает нудить. Звук его голоса — и то уже пытка. Хочется биться головой об стену.

— …затем один из младших архивоведов принесет вам материалы. Их следует держать в бескислотных контейнерах, пока вы не готовы приступить непосредственно к работе, — бубнит он. — Для пометок разрешается использовать только карандаши. Если вы используете ручку, она будет конфискована. При повторном использовании ручки доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня. При работе с материалами вы обязаны надевать хлопковые перчатки, которые мы предоставим вам в пользование. Если вы не наденете перчатки, получите предупреждение. В случае повторного предупреждения доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня. Вы имеете право фотографировать архивные материалы в фотолаборатории. Вспышкой пользоваться запрещено. Если вы воспользуетесь вспышкой, получите предупреждение. В случае повторного предупреждения доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня.

Я смотрю на бесценный двухсотлетний артефакт, который держу в руках без всяких перчаток. Хорошо, что Ив Боннар ничего о нем не знает. Он бы меня убил.

Открыв дневник, я пролистываю первые страницы в поисках записи, на которой остановилась прошлый раз, — где королева просит Александрину быть компаньонкой Луи-Шарля. Нахожу, читаю дальше.

26 апреля 1795

— Убирайся к черту! Если сама хочешь сдохнуть — пожалуйста. Но не тащи меня за собой! Я и так на подозрении! Они следят за моим домом! — Такими словами меня встретил Фавель, главный пиротехник театра «Комеди Франсез».

Я возразила:

— Фавель, мы же не у тебя дома. Мы сидим в кафе «Фуа», пьем кофе, два гражданина спокойно наслаждаются весенним утром. Все совершенно невинно.

С этими словами я сунула руку в карман и вытащила увесистый золотой перстень с бриллиантами. Он принадлежал герцогу Орлеанскому. Незаметно, под столом, я вложила перстень в потную ладонь Фавеля и почувствовала, как бешено бьется его пульс.

— Мне нужно двадцать ракет.

Он замотал головой:

— Двадцать?! Нет, нет и нет! Пропажу пороха заметят! Ты что, не понимаешь, чем я рискую?

Я молча протянула руку за кольцом. Тогда он процедил:

— Завтра.

— Нет, — ответила я. — Сегодня.

Он осыпал меня проклятьями, но опустил перстень в карман.

— У тебя этого добра еще много? — спросил он. Я ответила, что у меня полно таких безделушек. Золотые часы, рамка для портрета, усыпанная бриллиантами, сапфир размером с голубиное яйцо.

Все это ложь. У меня осталась в основном бутафорская бижутерия из театра, еще пара перстней да шесть золотых монет. Но ему не обязательно знать правду.

Пусть он верит, что живая я ему полезнее, чем мертвая. Он мне нужен, чтобы добывать ракеты.

— Где их оставить? — спросил Фа вел ь.

Я ответила:

— Церковь Сен-Рок. Склеп Валуа.

Это безопасное место. Оттуда есть ход в катакомбы, где я прячу ракеты. Фавель может сколько угодно разгуливать по городу с порохом и ракетами, потому что это его работа — метать на сцену молнии и высекать демонов из искр. А я не могу.

— До вечера, значит, — сказал он.

Я попрощалась с ним, закинула в рот гвоздику, потом взяла газету, которую он забыл на столе, — надеялась прочесть что-нибудь про сироту, заточенного в башне, например что генерал Баррас смилостивился и скоро его отпустит. Но об этом нет ни слова.

«Зеленый Призрак вновь наносит удар», — гласит один из заголовков. Некий чиновник заявил, что Зеленый Призрак — это австриец, решивший мстить за смерть королевы. Какая-то домохозяйка утверждает, что это Люцифер собственной персоной мечет в небо адский пламень. Ученый из Академии считает, что взрывы вызваны избытком желчного гумора у луны.

Газы у самой луны — вот бы Луи-Шарль хохотал! Ничто не смешит маленьких мальчиков сильнее пуков. Скоро мы с ним об этом поговорим. Я обниму его и скажу…

Только он не ответит мне. Он больше не разговаривает. Разучился. Никакими словами не описать то, что ему довелось пережить. Зато в скором времени он будет свободен.

Я подняла взгляд и увидела женщину, сидящую за столом на месте Фавеля. Это была принцесса де Ламбаль — в платье, залитом кровью. Ее казнили за то, что она оплакивала судьбу короля. Кровожадные демоны сентября растерзали ее.

Я зажмурилась, а когда вновь открыла глаза, ее уже не было. Раньше они меня пугали, принцесса и прочие, — но теперь я к ним привыкла.

Вернувшись к газете, я узнала, что Ассамблея в очередной раз возмущена преступлениями Зеленого Призрака. И что Бонапарт увеличил награду за мою голову. Теперь за меня дают двести франков.

Мне даже лестно. Иуда продал Иисуса много дешевле. Наступит день — ион не за горами, — когда Фавель тоже меня продаст.

— Алекс видела мертвецов… — бормочу я, переворачивая страницу. — Офигеть!..

Со мной тоже такое случалось, в Бруклине, но я тогда перебрала с таблетками. Я поднимаю взгляд — очередь до сих пор не сдвинулась — и продолжаю читать.

27 апреля 1795

Мне нужно рассказать вам про Луи-Шарля. Вы должны знать, каким он был. Сейчас его называют врагом Республики, гаденышем, волчонком. Его недруги хитры. Они понимают: если избить, заточить в клетку и заморить голодом маленького Нальчика, народ назовет тебя чудовищем. Но если избить, заточить в клетку и заморить голодом волчонка, народ станет считать тебя героем.

Он не был волчонком. Он был добрым и ласковым. Воспитанным и храбрым. В свои четыре года он уже рассуждал как государственный деятель и умел разумно отвечать на вопросы министров и придворных, хотя другие в его возрасте едва выражают свои мысли.