своих собратьев, которые из-за болезней или ран не смогут одолеть трудного пути и упадут на землю, как гнилые плоды с дерева, качаемого ветром. То, что другие недалекие птицы называют жестокостью, Косру прославлял как высшую добродетель аистов. Разве жестоко убивать змей и рыб, живущих в воде, душить греющихся на солнце ужей? Косру требовал казнить тех, кто не достоин жить. А его сын Кебар достоин смерти вдвойне, его вина больше, чем вина больных и слабых…

Так говорил Косру, отец Кебара, и все аисты выразили шумное одобрение и согласие с его мудрой речью. Но не успели аисты переступить с одной ноги на другую, как раздался голос Бану, и белые птицы вновь затаили дыхание. На поросший зеленым мохом камень, с которого сошел Косру, поднялась мать Кебара. Не глядя в сторону сына, она сказала:

— Тридцать дней и тридцать ночей я согревала яйцо, из которого вылупился он, а сейчас я бросаю ему в лицо свое материнское проклятие. Но прошу вас, не убивайте его! Дайте ему возможность прозябать и эту зиму на дворе Мартина Кувалды с курами да гусями. Ему не дадут помереть от голода, но он умрет с горя. Так мой горемычный Кебар будет наказан за свой грех, о гордые аисты!

На поле вновь поднялся галдеж. Одни аисты одобряли слова Бану, другие сердито кричали, что нужно выслушать Сеавея и исполнить его волю. А пока они препирались, на самом краю поля, из кучки обреченных на смерть аистов выступил вперед Кебар, хранивший немое молчание, весь отдавшись созерцанию глубокой небесной синевы. С недоумением, будто пробудившись от сна, огляделся он по сторонам и увидел тысячи аистов, в чьих сердцах не было ни капли любви к нему, потом глаза его обратились к далекому горизонту, и он уже не видел и не слышал происходящего вокруг. Сладкое волнение охватило его душу, внезапно осененную светлой мыслью. Ослепительно сияло летнее солнце, теплый воздух был напоен ароматом цветов, вся долина нежилась и трепетала в золотистой солнечной дымке. И Кебар вдруг понял, как прекрасен мир и как пленителен сон о далеких солнечных странах… Он взмахнул крыльями и уверенно, гордо взмыл вверх, поднимаясь все выше и выше в бездонное лазурное небо. Что он задумал? Аисты прекрасно знали, что небо пусто, что в нем нет уголка, где могла бы укрыться осужденная на смерть трусливая птица, и спокойно ждали, чем кончится его безумный поступок.

А Кебар между тем летел все выше и выше, вытянув занемевшие ноги и шею, плавно взмахивая могучими крыльями. И чем меньше делался уносившийся в синюю высь аист, тем глубже казалось безоблачное небо, радостно смеющееся в прозрачной ясности июльского дня. Кебар поднялся так высоко, что казался темной, еле заметней течкой. И тогда, насладившись солнцем и простором, он замер на месте и зорко глянул на землю. Болотные камыши зеленели внизу как молодая пшеница, а аисты были похожи на диковинные белые цветы, колыхаемые ветром. Деревенские домишки тонули в зелени, а на окраине села, где начиналось широкое поле, высился вековой дуб с черным пятном на вершине — гнездом, в котором родился Кебар и которое ему пришлось покинуть. Дальше расстилались темно-зеленые нивы, окруженные по самому краю цепью гор, как строем немых стражей. И над всем этим реял Кебар, а выше сверкало солнце. Ослепленный его блеском, черный аист отвел в сторону глаза, на которые навернулись слезы, и вспомнил, что за далеким горизонтом, за горами, долами и морями лежат солнечные страны, о которых он знает только по рассказам Бану и которых никогда не увидит. И охваченный скорбью, не желая больше глядеть на белый свет, он смежил веки, вытянул вниз шею, прижал к телу крылья и, как брошенный камень, стал стремительно падать из поднебесной вышины вниз, на землю…

Аисты нашли бездыханное тело Кебара на бугорке близ болота и убедились, что он не боялся смерти.

Перевод Е. Жедриной.

ДАМЯН КАЛФОВ

ГО́РА

— Дети, вы что, не слыхали звонка? Ну-ка, живо бегите в класс!

По правде говоря, в такую погоду, когда осеннее солнце сияло над школьным двором и над всей нашей горной деревенькой, мне и самому не очень-то хотелось идти в холодную классную комнату.

— Ну, дети! Быстрее!

Что поделаешь — надо было набраться терпения еще на один, последний, урок…

Я уже собирался вслед за детьми переступить порог школы, как откуда-то из-за угла школьного здания донесся окрик:

— Э-э-эй, господин учитель! Господин учитель!

Я обернулся и увидел Миро, продавца нашего сельского магазина.

— В чем дело? Чего тебе, Миро?

— Айда завтра на охоту!

— На охоту?

— Ну да! На кабанов. С облавой! Зайди после уроков ко мне в магазин, обо всем потолкуем. Непременно приходи!

Я вошел в класс, дети дружно вскочили из-за парт, потревожив улегшуюся было пыль.

— Садитесь, дети! Вот так… Откройте свои буквари. Кто из вас сейчас прочтет с выражением, без ошибок заданный урок?.. Ну-ка, ты, крайний!..

Миро был заядлый охотник, известный на всю округу. Он в самом деле задумал устроить облаву на кабанов — первую нынешней поздней осенью. С каким жаром он принялся меня уговаривать, совсем позабыв о покупателях!

…Дескать, нужны семеро-восьмеро охотников да человек пятнадцать загонщиков из деревенских. Да, это будет редкостное событие в жизни местных охотников. К тому же, идти-то не бог весть как далеко. Вон где, он кивнул на окно, рукой подать — сосновый бор, а чуть правее буковый лес. Верно, не везде там охота разрешена, но уж зато есть местечки… Дичь кишмя кишит. И мелкая, и крупная, сказать по правде, только охота и удерживает его здесь, в этой глухомани. Что же еще…

Я сказал, что охотник из меня никудышный, дескать, где мне тягаться с опытными стрелками, в конце концов, я по своей неопытности могу стать им в тягость, испортить все дело.

— Нет! — вскричал Миро и ударил кулаком по пустому деревянному ящику. — Завтра пойдешь с нами, так и знай! Тебе не приходилось раньше учительствовать в таких краях, ты понятия не имеешь, что для охотника здесь рай. Да если бы не это, я бы…

Я попытался еще раз отговорить его.

Миро прервал меня на полуслове.

— Что? Работа? Так завтра воскресенье, школа закрыта. Какая еще работа? Завтра чуть свет постучу в окошко!..

— Улюлю-у-у! У-у-у!..

Над верхушками высоких сосен легкой кисеей плыл утренний туман. Опавшая, пожухлая листва под ногами была