– Я, между прочим, вспомнила, – сказала Дусина мама. – Мы в этом Заложном были сто лет назад на филологической практике, я тогда еще в университете училась. Очень странное место… Представьте: средняя полоса, все давным-давно окультурено, оплот, так сказать, православия, а на сто верст вокруг – ни одной церкви. И не то что их в советское время посносили, а в принципе никогда не было. В самом Заложном как-то пытались храм построить, но то ли в него молния ударила, то ли фундамент грунтовыми водами затопило – в общем, ничего не вышло. А что там за деревни в окрестностях! С филологической точки зрения – супер. Хвостово, Чертово, Космачево, целых две Голосиловки… Мы туда ездили фольклор собирать. Насобирали таких припевочек, что мороз по коже… И обряды у них, между прочим, очень своеобразные. Скажем, на Руси когда кого-то хоронят, по левой стороне дороги бросают лапник. Чтобы путь на тот свет был легким. А в Заложном лапник кладут на обе стороны. Чтобы обратно легче прийти было, что ли…

Леруся выставила на стол кофе в тонких чашках. В кофе она трусила корицу и накладывала ложкой что-то воздушное и взбитое.

– Гоголь-моголь на коньяке, – объяснила она Соне. – Исключительно бодрит и способствует пищеварению.

Сестра Алина, весь вечер пристально смотревшая на медсестру Богданову, вдруг решительно поставила чашку на стол и сказала:

– Дусь, ты будешь ругаться.

Дуся завела глаза к потолку:

– Что?

– Я все равно скажу. Вы себя старите. С этим надо что-то делать.

Обращалась она явно к Соне.

– Лин, прекрати! – шикнула Дуся.

– Я же говорила, будешь ругаться, – пожала плечами Алина. – Но на самом деле я права. Посмотри, ну ведь плохо же?

Соня в полном недоумении вертела головой, стараясь понять, что именно плохо.

– Красное! – заявила Алина – Вам, Соня, надо носить красное.

– Лина! – взвыла Дуся.

– Ну что? Скажешь нет? Брюнетка, очень белая кожа, карие глаза… Красное. Конечно. Можно шоколад, можно белое, если с гладкой прической, беж, кофе с молоком, но вот так… – Алина выразительно поглядела на Сонин мышастый свитер. – Вы очень теряете. Такой замечательный тип, такой юг Франции, а вы не цените!

Соня широко раскрыла глаза. Это у нее замечательный тип? Это про нее – юг Франции? Про ее пятьдесят второй размер и толстые щеки?

– Ну, понеслась, – проворчала Дуся. Но Алина ее не слушала.

– Вы пользуетесь бигуди, подкручиваете?

– Что? – не поняла Соня.

– Волосы подкручиваете?

– Да, – смущенно призналась Богданова.

– Нельзя, – строго сказала Лина – Надо спрямлять и давать объем. Может, немножко воском выделять пряди. Но подкручивать нельзя.

Дуся снова тяжело вздохнула.

– Это у нас классика жанра, – объяснила она Соне. – Лина стилист, училась в Милане, а теперь измывается и над нами, и над знакомыми.

– Дусь, ну я права, ты же знаешь! Ну вот принеси мне что-нибудь красное. Помнишь, свитер, такой, с пухом, я его в прошлом году привозила? Давай! Пойдемте, – предложила она Соне. – Сами посмотрите, насколько вам лучше красное.

Соня с детства знала, что красное ей хуже, потому что полнит. Но Лина уже тянула ее по коридору, и возражать не имело никакого смысла.

В ванной она заставила Соню надеть другой свитер – пушистый, невесомый, яркий, как мак. Сунула головой под кран, усадила в кресло. Загудел фен, Лина что-то там делала с Сониными волосами, чем-то брызгала, чем-то мазала. Пахло сложной парфюмерией, было хорошо и уютно.

Потом фен вдруг замолчал, Лина выдернула ее из кресла, и подвела к большому, во весь рост, зеркалу.

– Ну что, плохо? – спросила она.

Соня посмотрела. Из зеркала на нее глянула совершенно чужая женщина. У женщины были очень черные ресницы, яркий рот и падающие на глаза прямые темные пряди. Такие женщины в кино пьют коньяк из широких бокалов и разбивают сердца.

– Ну что? – снова раздался Линин голос. – Дусь, скажи, красотка?

– Определенно красотка, – согласилась Дуся и появилась в зеркале у Сони за спиной.

– И на десять лет моложе, – не унималась Лина.

– Определенно, – снова кивнула Дуся. – Богданова, ты знаешь, что на самом деле ты – юная красотка?

Справедливости ради надо заметить, что вообще-то Богданова всегда знала прямо противоположное. Но сейчас, любуясь собой, новой, в огромном зеркале, она подумала, что, может, не так все и плохо. Может, не такая она и страшненькая. Может, даже ничего… В своем роде, конечно… Пожалуй, впервые в жизни медсестра Богданова сама себе понравилась. Ощущение это было не только совершенно новым, но и совершенно упоительным.

Позже, сидя в Дусиной комнате и слушая про вдову профессора Покровского, Соня все терлась щекой о ворот мягкого свитера и думала, что никогда не чувствовала себя лучше.

В два часа ночи пламенная Слободская постелила Соне в гостевой комнате, а сама пошла работать. Она собиралась внимательно прочитать содержимое зеленой папки, полученной от профессорской вдовы.

Соня чувствовала себя не только красивой, но еще и очень слабой. Голова кружилась, жизнь будто бы уходила сквозь пальцы. Она легла и мгновенно заснула. Ей снился Вольский. Он подошел к дивану, некоторое время постоял, посмотрел на нее, а потом лег рядом и обнял, как будто так было всегда. Соня проснулась.

Она пошла на кухню покурить, пускала синий дым, смотрела в окно на занесенный снегом тихий московский двор, и все вспоминала свой сон, заново переживая это нереальное счастье. Вышла Дуся – всклокоченная, хмурая, со стопкой бумаг в руках.

– У тебя круги под глазами, – сказала она, сердито глянув на Соню (прямолинейность, видно, была у сестер Слободских в крови). – Чего не спишь?

И тут Соня все ей выложила. Никогда в жизни ни с кем на свете она не разговаривала о своих влюбленностях, а тут как прорвало. Может, просто не могла больше переживать все это одна. А может, дело было в прическе, красном свитере, новом ощущении себя…

Соня говорила без умолку. Как она, дура, влюбилась с первого взгляда, как надеется на невозможное, вскидывается на каждый телефонный звонок, как невыносимо жить без него… Говорила полтора часа, а потом вдруг поняла, что сил больше ни на что не осталось и сейчас она, наверное, упадет со стула. Слободская, видимо, подумала о том же, потому что молча обняла Соню и отвела на диван. Соня легла и провалилась в сон, будто умерла.

* * *

Назавтра, проводив Соню, пламенная Слободская отправилась в редакцию и почти до ночи беседовала беседы с редактором, страждущими читателями и информаторами. Безумно хотелось поскорее попасть домой, поесть, на полчаса завалиться на диван, а потом снова заняться историей профессора Покровского.