— Иван Александрович, — перебил рассказчика Дмитрий, — я умоляю вас, хватит! — и, словно боярин с челобитной пред Иваном Грозным, повалился на колени и принялся бегать на четвереньках, судорожно собирая разбросанные подле кресла исписанные листы.

— Оставьтеоставьте, — вежливо махал рукой Человек, — я сам здесь все уберу.

— Нет! Это необходимо немедленно предать огню, — продолжал судорожно собирать листы учитель и, комкая, распихивать их по карманам шинели. — Не дай бог, это еще ктонибудь увидит…

— Дмитрий Борисович, не принимайте так близко к сердцу, — отечески просил Человек. — Я, право, не хотел каклибо вас унизить…

— Нетнет! — не дал договорить ему учитель, вскочил, принялся кланяться и обеими руками трясти Человеку руку. — Я искренне благодарен вам, Иван Александрович, за столь честные высказывая по поводу этой галиматьи, за то, что вы сразу расставили все точки над i. Вы человек редкой чуткости и правдивости. Да вы глаза мне открыли! А ято, дурак, подсознательно отдавал себе отчет в своей бездарности и в то же время низко надеялся на какуюто нелепую жалость с вашей стороны. Но вы оказались человеком исключительного благородства, не допускающим фальши ни при каких обстоятельствах. Отныне я преклоняюсь перед вами, прошу прощения и обещаю, что больше никогда не заставлю вас читать такой чепухи! — зарекся Бакчаров.

— Как мило, как мило, — заблеял Человек. — Я, конечно, благодарю вас за все эти теплые слова, — иронично отозвался на этот собачий вальс Человек, — и все же прошу вас, господин Бакчаров, будьте впредь аккуратней. Иначе когданибудь я просто не перенесу вашей наивной бездарности, лопну и испарюсь…

— Простите, я же не знал, что вы так ранимы, — робко удивился такой литературной чуткости учитель. — Надеюсь, вы не сильно расстроились от моих богомерзких потуг?

— Ну, конечно, нет, — улыбнулся Человек. — Как говаривал мой великодаровитый дружок Цзи Бинь, царство ему поднебесное, если у дурака нет таланта — это уже добродетель.

— Да, это мудрые слова, — смиренно усмехнулся Бакчаров.

— И не говорите, — покивал Человек. — Я уже и не раз раскаялся по поводу его злой кончины. Стихито его были вовсе не так плохи. А тому старикану во дворце я чегото там со злости наплел про долину Шуньхэ… Ладно. До свидания, Дмитрий Борисович, мне нужно репетировать новую программу. Меня пригласил выступить на своих именинах один весьма уважаемый человек.

— Дада, конечно, я уже ухожу! — пятился, запинаясь обо все встречное, Бакчаров.

— Заходите еще, Дмитрий Борисович, — поднял руку Человек, — я всегда буду рад.

— До свидания.

— Заходите! До встречи.

И Бакчаров исчез.

Учитель, уныло топая по деревянным полам и деревянной лестнице, спустился в пустой полуденный зал трактира. Кроме метущего под столами и лавками лохматого полового, никого не было. Хмурый Дмитрий Борисович помедлил и сосредоточенно присел на край одной из скамеек так, как обычно присаживаются «на дорожку» русские люди.

— Смотрю, сударь, не в духе вы, — не отвлекаясь от работы, ехидно заметил лохматый старик.

— Да, — отвлеченно протянул Бакчаров, думая о своем. Потом вытащил изпод ворота шинели шарф, замотал голову и, чтобы не походить на старуху, туго натянул сверху свою фуражку.

— Паренекто ваш совсем, небось, задубел, — весело предположил старик.

Тут же, словно в зримое подтверждение его слов, скрипнула дверь с улицы, и в нее просунулся озябший Чикольский. Шинель его была в целях утепления перехвачена крестнакрест изъеденным молью шерстяным платком, а на голову была натянута малая шапка с гимназистской кокардой и торчащими в стороны заиндевевшими ушами с тесемочками. Вместе с ним в трактир ввалился косматый пар, покатился по кирпичной лестнице в зал, и на уровне ног повеяло хваткой стужей.

— Ууже все, Дмитрий Бборисович? — заикаясь, поинтересовался Чикольский плохо двигающимися заледеневшими губами.

— А почему ты на морозе стоишь? — изумился Бакчаров.

— А нечего тут греться, — тут же отозвался за поэта старик. — Тепло у нас не бесплатное. Стоимость дров входит в стоимость провианта. Нет заказов — нет и тепла…

— Тьфу на тебя, Анисим! — бросил, выходя Бакчаров. — А я тебе монету дать хотел…

День был позимнему солнечный. Резко подморозило. Заскользили по улице сани, пахло колким хрустальным морозом и берестяным дымком. На крестах церквей, чугунных извилинах фонарных столбов, кованых воротах, по краям всех окон и дверей лохматился иней, бородатый, как плесень.

Сутулясь и пряча руки в рукава, как в муфты, словно отступающие французы, шли они озябшие по людной улице, скрипя сапогами и разбрасывая полы шинелей.

— Ну, что он сказал? — после длительного молчания поинтересовался безумный поэт.

Бакчаров хмуро молчал, сосредоточенно глядя под ноги.

— Вам бы шапочку прикупить, — тут же сменил тему Арсений, — а то как вдарит мороз под сорок…

Бакчаров резко остановился и бросил на Арсения решительный взгляд.

— Извини, Сеня, но мне необходимо сейчас серьезно подумать. — Он вытащил из кармана копейки. — Вот, возьми себе лихача.

— Спасибо, у меня есть, — помотал головой и ушастой шапкой заиндевевший Чикольский.

— Ладно, — сухо согласился угрюмый Бакчаров, спрятал деньги и, бросив съеженного товарища на морозе, нырнул в общем потоке посетителей в дверь модного магазина по Дворянской улице.

Войдя с клубами пара, Бакчаров приветливо потопал возле швейцара на половой решетке и протер краем шарфа очки. На витринах ювелирные изделия, французские духи, швейцарские часы, немецкие канцелярские изделия и вот уже пошли драгоценные сибирские меха… Все, как в Петербурге, но здесь, в Томске, где на тысячи верст кругом глухомань, все это смотрелось даже помпезней.

Бакчаров остановился у стойки, оснащенной большими круглыми зеркалами с изменяемым углом наклона. Тут, в царстве головных уборов, учителя с распростертыми руками встретил толстяк с усиками на крупной рябой физиономии и крохотной французской бородкой. Нижняя часть его тела была огромна, туловище туго обхватывал портняжный жилет, и, когда хозяин отдела подходил вплотную и упирался в стойку, феноменальное пузо его вгибалось и пуговица жилета бряцала о лакированную поверхность стойки.

— Прикажете поискать для мосье шапочку? — улыбаясь во весь рот, обратился он к Бакчарову с поддельным французским акцентом. — Или чего в подарок для мамзель? — Вдруг, не дав Бакчарову и слово промолвить, он обрадовался и шлепнул себя по лбу, словно чтото внезапно осознав. — Вы господин учитель! Правда? Я ведь не ошибся?

— А откуда вам это известно? — спросил Бакчаров.

Продавец небрежно махнул пухлявой рукой на фуражку, которую Дмитрий Борисович вертел в руках.

— А в наших краях только учителя такие и носят, — без всякого акцента заявил толстяк. — Только теперьто уже поздновато в фуражке ходить, можно и ухи на морозе оставить, — весело заявил он и, щелкнув пальцами, схватил с полки каракулевый пирожок. — Новое поступление. Только для самых уважаемых господ учителей.