Клеопа поднесла к губам ее руку и прильнула к ней. К этому времени Сицилия была уже в дымке горизонта.

1

— Ну что ж, господин учитель, скажу без обиняков, ваше произведение скверно написано. Не убедительно. Сразу видно сказку рассказываете…

Изза чуть отодвинутой шторы падала белая полоса дневного света, падала на плед, исписанный лист в руке Человека, задумчиво застывшего в темном углу номера в кресле под этой белой полосой. Другие листы беспорядочно валялись у его ног. Голова его была чуть наклонена, ирония сквозила в немолодом безотрадном лице, сквозила в цепком, умном взгляде, туго сжатых сухих губах, окруженных серебристой щетиной. На носу Человека поблескивали очки в тонкой золотой оправе с узкими прямоугольными линзами. Пробегая глазами текст, он щурился, разоблачительно хмыкал, морщился, тер костяшками шуршащую щеку и неудовлетворенно хрипел.

— Вы самито верите в то, что пишите? — поинтересовался Человек и, не дожидаясь ответа, отбросил лист, подобрал другой с пола и вновь откинулся в кресле к лучу света. — Ваше, конечно право, но, честное слово, бред какойто…

Бакчаров сидел на крохотной скамеечке у холодной печи, сдвинув колени, послушно устроив на них беспокойные руки, и смотрел на Человека жалким сосредоточенным взглядом.

— Дмитрий Борисович, — строго сказал Человек, — не надейтесь, что я буду пестовать вашу бездарность. Насколько могу судить, это ваше лучшее произведение. Так что прошу вас: воздержитесь от продолжения. Займитесь чемнибудь другим. Может, у вас лучше получается петь на клиросе или вырезать по бересте…

Да, теперь Бакчаров твердо знал, что продолжения никакого быть не может. Это был безоговорочный крах. Теперь он только сожалел, что вообще взялся за эту писанину. Ее необходимо было как можно скорее сжечь! А писать он отныне будет только стихи. Но разве стихами чегонибудь докажешь…

— Дмитрий Борисович, не хочу повторяться, но все же поберегите бумагу и отрешитесь от подобных скверных и обреченных попыток…

— Иван Александрович, — прервал его внезапно раскаявшийся учитель, — ради бога, простите меня, я больше не позволю себе, не посмею отвлекать вас всякой нелепицей…

Человек снял и убрал очки, прикрыл рукою глаза и задумался. Ненадолго воцарилось молчание. Доносились только издали привычные для «Левиафана» топот, звон посуды, беготня по коридорам. Человек вздохнул и стал рассказывать негромко и задумчиво.

— Однажды, когда я путешествовал по водам Хуанхэ, мне пришлось задержаться в Поднебесной и зимовать на берегах этой великой реки гдето в провинции Цинхай. И вот один местный вельможа пригласил меня, дабы прочесть свою очередную поэму. Вещь оказалась до того скверной, что без доброго бочонка сливового вина его было невозможно слушать. Но я выслушал его, обдумал, допил чашу вина и высказал свое мнение. Той ночью в мой дом явились стражники, подхватили меня за руки, вытащили из постели и привели к величественному дворцу, одному из славнейших дворцов Поднебесной, где рядами стояли слуги и разодетые в пышные облаченья жрецы. Потом стражники через золотые врата в виде пасти дракона ввели меня в необъятных размеров приемную. Здесь было полно вельмож, их наложниц и прирученных диких зверей. Когда мы вошли, воцарилась глубокая тишина, кричала только какаято непослушная очень редкая птица. Я осмотрелся — наверху были точенные из нефрита жалюзи, за ними полоскались желтые стяги, вокруг сияли несметные ряды ламп и свечей, курились кадильные чаши, и рабыни там и тут ублажали своих господ. Вдруг откудато из глубины комнат вышел князь сего дворца — маленький старичок, был он в золотом узорчатом платье и повязан платком с перьями и бубенцами, подошел ко мне и спросил:

— Для чего Цзи Бинь имеет на тебя жалобу?

Я преклонил колени и смиренно ответил прямо и чистосердечно:

— Я всего лишь бродячий слагатель быстро забываемых песен, тупой и по натуре простосердечный. Ни разу не случалось мне предстать перед таким мудрецом, как ты, и теперь я не знаю, как ответить на твой вопрос.

Тогда князьмудрец пояснил:

— Для чего Цзи Бинь утверждает, будто бы оскорбил ты его напрасным и грубым словом.

Тут я сообразил, о чем речь, почтительно склонил голову и поведал, что в действительности между нами произошло.

— Я всего лишь вслух подосадовал, что написанная им поэма позорит его плешь не меньше, чем птичий помет, упавший на его голову в тот момент, когда он пытался добиться моего расположения за чаепитием в райских зарослях его зимнего сада. Впрочем, я и не сомневаюсь, что тебе, мудрейший из вельмож Поднебесной, удастся найти более точное сравнение подобным строкам уважаемого Цзи Биня.

В долине Шуньхэ, где я странником был осенней порою,

Где озерная гладь, трепеща, увлекается лунной игрою,

Павильоны у кромки воды, и башни до облаков,

И дорожки из роз обрамляют аллеи садов,

И крутые мосты, и резные, кружевные перила,

Там меня ты улыбкой девичьей впервые пленила,

В час, когда, притворившись в прибрежных корягах змеей,

Наблюдал изза трав, наслаждаясь твоей наготой.

Не видать еще грудь, ни тяжелого женского зада.

С тихой радостью плещется, плещется шум водопада,

Когда белые бедра упруго скользят под водою,

Я ласкаю змеиное тело бесстыжей рукою,

А купанье твое для осенней воды, словно духов награда.

— Ну, чтото в этом роде, — сморщился и помахал руками Человек. — На тамошнего князя эти строки произвели неизгладимое впечатление.

— Да, не в меру обходительный странник, действительно редкостное дерьмо написал наш старина Цзи Бинь, — покивал согласно старик, звеня бубенцами, и сразу обратился к стражникам: — А ну, приведитека ко мне сего суеслова с его бессмертным свитком и как следует смажьте цепи и шестерни моей новой членоупраздняющей машины.

Тотчас несколько служащих управы будто канули в пустоту, а через миг воротились, волоча за собой закованного поэта. Поставили его на колени, и старый князь начал бесстрастно обвинять его:

— Как мог ты, будучи в моем доме придворным поэтом и пользуясь всеобщим почетом, сочинить подобную паскудь, коей ты мнил прельстить, а на деле едва не свел в могилу этого честного конфуцианца? — Это он обо мне говорит. — За использование грозного могущества поэта в столь низменных и недостойных придворного платья целях надлежит тебе, почтеннейший Цзи Бинь, лечь на мою новую механическую дыбу с подвижными острыми ножами для ребер, поясничным шипом и, конечно же, дополнительными щекочущими кисточками для пят. Тебя же, любезнейший гость, — обратился он ко мне, — позволь пригласить на церемонию, выражаясь витиевато, прозаического возмездия за приключившееся нам ныне поэтическое огорчение от недостойного мужа Цзи Биня. — И повел меня под руку в свой богатый на карательные приспособления дворик, где уже и пир был для нас накрыт в стороне. И в тот момент, когда мы уже…