Ожидающий смотрел на них безучастным взглядом. Тогда казначей, заметив, что его поняли, попытался втолковать ему, что он должен купить билет, если желает попасть на этот пароход. Если же он хочет подносить сундуки, ему надлежит останавливать пассажиров, выходящих из колясок рикш, но для белого это занятие неподходящее. Если же он, наконец, вообще ничего не хочет, то лучше бы ему не стоять тут, прислонившись к столбу, где он всем загораживает дорогу, а пойти посидеть на скамейке в парке. Это же так просто. Отщепенец не уходил. Он отвечал, к новому приступу ярости берегового начальника, что ему нужно в Макао и что, несмотря на то, что у него есть деньги, никто не хочет их брать. Пусть его хоть десять раз спихнут с корабля, он и в одиннадцатый раз на него заберется. Казначей захотел взглянуть на эти не имеющие хождения деньги, и глазам его предстала пара монет, которые он сперва принял за медь и хотел было с отвращением вернуть хозяину. Но затем взглянул на них ближе и понял, что перед ним – старинные золотые монеты Макао, которые его дед, увидав, забрал бы себе в коллекцию. Этот человек сошел с ума от поисков запрятанных в земле сокровищ, но, похоже, сокровище он-таки нашел! Возможно, у него еще есть чем поживиться.

– Никакой ценности они не имеют. Но за три монеты я могу дать тебе местечко в третьем классе.

– Я, когда-то принимавший участие в великом посольстве в Пекин, должен путешествовать на средней палубе?

– Ничего хорошего ты от этого посольства не увидел. В каком качестве ты там был?

Человека словно бы узнали, поймали на обмане, и он судорожно сжался.

– Да и не одет ты для того, чтобы ехать первым классом. Признавайся, на каком маскараде ты стащил это парадное платье?

Человек пробежал несколько шагов, но вернулся назад, схватился за столб, точно от него зависела его жизнь, и повис на нем, словно не мог больше стоять, не ощущая больше почвы под ногами.

– Отчего ты не говоришь на родном языке? – продолжал казначей по-английски. Человек его не слышал, уставясь в воду, по впалым щекам его текли слезы, застревая в щетине.

– Я дам тебе отдельную каюту. Но не выходи из нее, пока все не сойдут с корабля. Понятно? – закричал казначей, который снова просчитывал возможности отнять секрет его сокровищ или то, что у него при себе было. Человек кивнул и быстро прошел к трапу, словно это был его последний шанс на спасение.

Казначей привел его в каюту, где лежали истлевшие спасательные жилеты. Каюту не открывали месяцами. Но человек, казалось, был доволен, что мог остаться в одиночестве, – он дал казначею еще одну монету, повалился на трухлявую пробку и больше не двигался. Паразиты, сначала расползшиеся по углам, постепенно вернулись на место и принялись маршировать по его ступням, потом по одежде, но затем их толпа вновь покинула это поле деятельности.

Через час корабль начал потрескивать и раскачиваться, испуская вопли и вздохи, и встал прямо. Дверь распахнулась, в проходе стоял толстый казначей, за ним – бой с подносом. Человек попросил, чтобы его оставили в покое. Но бой поставил поднос к его ногам, казначей уселся напротив, на другой куче. «Закуси», – щедро пригласил он. Человек попытался есть, но не смог.

– Если у тебя есть еще такие монеты, я обменяю их для тебя. А захочешь сыграть в фантан[69], подскажу систему, при которой десять процентов с банка точно сорвешь. – Казначей ждал. Теперь он надеялся услышать что-то о местонахождении монет. Но человек, лежавший напротив него, молчал; казначей взял кувшин, осушил его и вздохнул.

– В Макао тебе, если хочешь знать, с этими монетами делать нечего. И в игорных домах у тебя их не возьмут.

Человек достал еще пригоршню монет из кармана.

– Я не знаю, что это такое, фантан. А больше у меня нет.

– А где же остальные? Где ты их нашел?

– О, далеко, очень далеко отсюда, туда уже никто больше попасть не сможет. Да там и нет больше ничего.

Казначей запихнул монеты в карман, дал человеку десять мексиканских долларов и счел дело сделанным. Он полагал, что поступил до смешного честно. Ведь проявил же он сострадание?

На следующее утро «Суй-Ань» обошел полуостров. На верхней палубе прогуливались несколько европейцев в белых костюмах. На нижней теснились желтые. Макао лежал, недвижимый, и с отвращением наблюдал, как пароход сквозь заросли нитчатки, пышными зарослями заполонившей бухту, продирается к большому пригороду на той стороне. «Суй-Ань» свернул в узкий канал между ними и пришвартовался у его разбитого причала.

Белые сошли на берег первыми, расселись по стоявшим наготове экипажам и, откинувшись на спинки колясок, разъехались. Потом с парохода на пристань высыпало население средней палубы. Он покинул пароход последним. Казначей больше не видел его. Он вошел в город, миновал разнообразные гостиницы и свернул в узкую улочку, к постоялому двору. За один из оставшихся у него долларов он получил комнату. Мебели в ней не было, за исключением канга[70] с подголовником; москитной сетки тоже не было. Свет проникал через узкое оконце, сверху между стеной и потолком.

Он сдвинул с канга полено и на его место положил сверток со своей одеждой, – так было жарче, зато мягче. Растянувшись на лежанке, он больше не двигался. Бой неслышно внес чайник. Он не испытывал жажды. Было время ужина. В окно тянулись сладковатые запахи гниющего мяса и сушеных кальмаров, звон посуды и детские крики. Он не шевелился; ему не мешали ни жара, ни насекомые, ни вонь, ни шум. Дух давно оставил его бренное тело и двинулся на самостоятельную разведку города, который начал погибать уже столетие назад и теперь едва ли существовал.

Так он легко нашел путь в прошлое. Он словно спускался в шахту, видя в бледном свете перемежающиеся слои. Наконец он вернулся во время, когда были построены замок и первые храмы, и Гуя, указывая путь судам, сияла над бухтой, – свет, неизвестный Азии. Дальше он продвинуться не мог. Правда, он видел вдали десант, пару палаток на пляже, могильные кресты, рыбацкие домики, каменный храм, но всё это оставалось сумрачным, и он возвращался назад. Один из этих храмов горел, дым витал над пламенем, копошились черные людские толпы; он хотел подняться выше, но не мог, его хватали со всех сторон, он отмахивался, и вот он проснулся на жесткой постели, мокрый как мышь от холодного пота. Теперь вонь и шум стали казаться ему невыносимыми, он ворочался с боку на бок и, когда стало смеркаться, покинул постоялый двор.

Снаружи, однако, еще ярко светило солнце, и он стал блуждать по узким городским улочкам, избегая выхода к морю. Китайские и португальские части города постоянно сменяли друг друга, перемешиваясь столь же интимно, как кровь обеих рас в венах маканцев. Лишь Прая Гранди[71] была чиста, подобно крови трех-четырех поколений дворян, обитавших на краю города.