Неожиданно он обнаружил, что коробка конфет упала на пол, а он стоит посреди гостиной и держит Лилю на руках. Она оказалась странно легкой, словно птица, и так же трепетала в его руках, и Дубов вспомнил, как в детстве спас забившуюся между двойными оконными рамами ласточку. Птица была очень испугана, но пошла ему в руки, может, понимая своим малым умишком, что в этом мальчишке – последняя ее надежда. Гладкое, обтекаемое тельце, приспособленное для высокого полета, для стремительных скоростей и рискованных траекторий, вздрагивало в ладони, и тогда он разжал ладонь. С ликующим криком ласточка взмыла в прозрачное небо, заложила крутой вираж и исчезла, словно растворилась. Но теперь Дубов не мог разжать пальцы, он готов был на все, только бы не выпустить ее, эту хрупкую птицу, доверчиво притулившуюся к его груди.

Сердце билось громче и громче, и за его стуком уже трудно было расслышать мысли. Дубов, однако, понял, что в спальню Лилю нести нельзя, – после отъезда Оленьки постельное белье, разумеется, не меняли, значит, от подушки разит ее египетскими духами, и, может, остались кое-где ее пережженные, выпрямленные волоски. Потоптавшись на месте, испытывая что-то вроде постоянно усиливавшейся жажды, он опустил свою драгоценную ношу – так и подумал, словами дамского романа, «драгоценная ноша»! – обратно на диван. Опустил и сам примостился рядом. Оказалось, лежа целоваться не в пример удобнее. Вот только внезапно ранимый Дубов вспомнил про свой живот, и про пыхтение, и про запах лука, раскритикованные неделикатной Оленькой. От этого ему стало так нехорошо, что даже слегка замутило, и целоваться расхотелось.

Одновременно вспомнился и рекламный ролик лекарства «Победин», неоднократно виденный по телевизору. Лекарство, по словам закадрового диктора, волшебно укрепляло мужскую силу. Герой же ролика, лысый и усатый, как таракан, мужичонка, отведав «Победина», страстно обнимал свою дебелую подругу, а сам в то время смотрел в камеру, прямо в глаза зрителю. Этот взгляд говорил, что, исполнив обязанности по отношению к супруге, герой моментально кинется на поиски нового объекта, и, может, таковым суждено стать как раз конкретному зрителю. От того взгляда Дубову всегда было неловко, а теперь он сам, значит, как телевизионный мужичишка-таракан. И ему пора принимать лекарство «Победин». Дожили.

Но тут справа от него произошла как бы радужная вспышка – это Лиле надоело лежать и ждать, когда ее кавалер закончит бороться с комплексами. На ней был свитерок, расписанный абстрактными завитками – нежно-лимонными, розовыми, сиреневыми. Этот свитерок Лиля и стащила через голову, вызвав вспышку, едва не ослепившую Дубова. А потом он взглянул на нее и ослеп окончательно, не понадобилось даже гасить настольную лампу!

У Лили оказалась фарфоровая кожа, и круглые плечи, неожиданные для такой худенькой женщины, и маленькая мягкая грудь. Многие мужчины знают, что у женской груди бывает свое выражение – надменное, нахальное, самоуверенное, а хуже всего, когда розовые пуговицы сосков таращатся глуповато и похотливо. Но грудь Лили выражала нежность и беспомощность, а в затененной ложбинке, подвешенный на цепочке, болтался золотой кулон, крошечная пирамидка. «Неужели и эта помешана на Египте?» – испуганно подумал Дубов, но потом все заволоклось сладким маревом, и у него осталась одна забота: как бы не придавить своей немалой массой такую хрупкую Лилю. Неожиданно она оказалась наверху, и руки Дубова скользили по ее шелковистой, влажной спине, нежно ощупывая бугорки позвонков.

Лиля была легкая-легкая, стремительная, как та ласточка, и тихо вскрикивала, так же изумленно и радостно, и трепетала, словно под порывами бури. Между тем золотая пирамидка порядком досаждала Дубову, то щекотала шею, то оказывалась во рту, и он решил снять эту цепочку, а та никак не хотела сниматься! Все за что-то цеплялась, а Лиля не хотела ему помочь, а буря все крепла, и Дубов понял, что следующего порыва не перенесет. И рад бы он был оставить кулон в покое, но цепочка как-то замоталась у него на руке и вдруг порвалась. Почти теряя сознание, Дубов отбросил ее в сторону и схватил Лилю обеими руками. Она вдруг гортанно вскрикнула, забилась в его объятиях, и одновременно погас свет. Дубов не успел понять: перегорела ли лампочка или у него совершенно потемнело в глазах? Не понял, потому что и для него наступил блаженно-мучительный миг, который несправедливо быстро кончился, принеся слабость и покой.

Дубов открыл глаза и в первое мгновение не мог вспомнить, кто он и где он. Наконец вспомнил и полежал еще немного, тихо улыбаясь новым ощущениям. Женщина, которая только что стала его женщиной, лежала рядом и, видимо, спала – тихо и ровно дышала. Дубов не хотел будить Лилю, но нельзя же провести ночь вот так, на диване, голым и ничем не покрытым! Он тихонько сел, пощелкал выключателем настольной лампы. Нет, она все же перегорела. Немудрено, такие страсти бушевали! Хотел встать, но вспомнил про разбитый фужер. Пол тут наверняка усеян острейшими осколками. Дубов нашарил свои ботинки, удивившись тому, что не помнит, как и когда успел их снять. Нашел гостиничный махровый халат, затянул пояс и направился в ванную. По пути наступил на что-то, что мягко подалось под его тяжелой ступней, вызвав отчего-то мысль о раздавленном неприятном насекомом.

Дубов принял душ, стараясь не очень шуметь, и прошел в спальню. Вещи, разбросанные на кровати и на полу, сгреб и засунул в шкаф, скинул покрывало с кровати и задумался. Заглянул в ванную, взял чистое полотенце и застелил подушку, пахнущую Оленькиными духами. Отдав дань гигиене, вернулся в гостиную. Лиля спала, дыша совсем неслышно. Она не проснулась и тогда, когда Дубов на руках перенес ее в спальню, уложил, подоткнул одеяло. Он был рад, что Лиля не проснулась. Ему было немного досадно, что она спала. Ведь этой женщине, пожалуй, можно рассказать, что с ним сейчас творится – как странно перемешались в его душе внезапно налетевшее страстное желание и умиленная жалость к ней, такой маленькой, такой беззащитной!

– Похоже, я попал, – проговорил Дубов, и голос его излишне громко прозвучал в тишине гостиничного номера.

Впрочем, тишина была не абсолютной. В соседнем номере кто-то раскатисто храпел, а этажом ниже постояльцы продолжали развеселый командировочный кутеж, стараясь, впрочем, не очень шуметь. Дубов понял, что заснуть не сможет. Он всю ночь напролет проведет без сна и встретит поздний зимний рассвет в мыслях о своей... Неужели о своей любви? А утром они с Лилей пойдут завтракать в ресторан, а затем гулять и разговаривать, и непременно договорятся так, чтобы им встречаться часто-часто, а потом, быть может, и вовсе не расставаться... С этой мыслью Дубов уснул, сам того не заметив.

Лиля говорила во сне. Вернее, она сказала единственную фразу, но с такой убеждающе-умоляющей интонацией, словно заканчивала ею длинный монолог, обращенный к кому-то непреклонному.

– Я должна сшить, – произнесла Лиля, и Дубов услышал и проснулся.

Ему казалось, что он только на секунду закрыл глаза, и вот уже утро, и в окна бьет горячее солнце. В спальне душновато – на совесть топят в гостинице! – у Лили на лбу выступили крохотные жемчужинки влаги. Она вздохнула несколько раз – глубокими, душераздирающими вздохами, и длинные золотистые ресницы дрогнули. Лиля проснулась и посмотрела на Дубова так, словно не узнавала его. Он ответил улыбкой и ждал улыбки от нее... Но Лиля не улыбалась.