– Ну, конечно же, восемнадцатый, – обрадованно воскликнул Ленчик и благодарно посмотрел на служителя. – Спасибо вам.

– Это было не очень трудно, – ответил служитель.

– А… дядя… Он сейчас у себя? – спросил Ленчик.

– Да, – сказал служитель.

– Ну, так я пройду?

– Конечно, – ответил служитель и ободряюще улыбнулся.

Он ведь тоже когда-то был студентом, учился на юридическом факультете. Правда, всего-то год, покуда его не отчислили за участие в студенческих беспорядках: группа студентов, приняв на грудь приличное количество померанцевой водочки, устроила бузу в актовом зале. Им не нравился новый университетский устав, запрещающий курить в аудиториях во время лекций, распивать горячительные напитки в стенах университета и устраивать несанкционированные ректором сходки. Утихомиривать студентов пришел университетский инспектор, которого мало что оскорбили словесно, так еще и поколотили до крови и малость попинали ногами. Вызванный им полицейский наряд арестовал студентов – здесь тоже не обошлось без драки – и препроводил в следственную тюрьму, после чего приказом ректора все участники бузы были из университета отчислены. Восстановиться не удалось и пришлось искать работу. А привычку бузить тюрьма отбила…

Восемнадцатый нумер находился на втором этаже, от лестницы налево четвертая дверь.

Ленчик подошел к двери, не без труда унял небольшой мандраж, который вдруг появился, и постучал.

– Войдите, – донеслось из-за двери, и Ленчик открыл дверь.

– Здравствуйте.

– Добрый день, – ответил на приветствие Долгоруков и внимательно посмотрел на вошедшего. – Чем могу служить, господин студент?

Взгляд Всеволода Аркадьевича стал насмешлив. Заметив это, Ленчик немного смутился.

– Я не студент, – сказал он.

– Заметно, – улыбнулся Долгоруков. – Итак?

– А почему заметно? – спросил Ленчик.

– Вы немного не так держитесь, – ответил Всеволод Аркадьевич.

– То есть?

– Студенты – народ весьма развязный, – произнес Долгоруков. – Или нет, я бы сказал иначе… Отвязный. Они считают себя лучше других и, главное, умнее других. С годами это проходит… А другие – это все остальные, кто не студенты. Многие из них считают себя умнее профессоров, которые им преподают. Мол, все профессора – ретрограды, и их давно пора менять. Ими, студентами, что в скором времени и произойдет. Всенепременно. Они уверенны и самоуверенны, это как хотите… Их суждения – это всегда истина в последней инстанции. Они дерзки и безапелляционны. Чего, – Всеволод Аркадьевич снова окинул взглядом Ленчика, – никак не скажешь о вас. Ежели бы вы были в действительности студентом, то, разговаривая со мной, испытывали бы внутренне превосходство и каким-нибудь образом дали мне это понять.

– Как? – быстро спросил Ленчик, понимая, что человек из нумера восемнадцать совершенно прав: расположение поменялось на искреннее восхищение.

– Ну, скажем, демонстративно выставили бы одну ногу вперед и изменили бы взгляд, – сказал Всеволод Аркадьевич, – сделав его более дерзким, что ли…

Ленчик ухмыльнулся, изменил обожающий взгляд пронзительно-голубых глаз на нагловато-насмешливый, выставив при этом вперед ногу. Он еще хотел и подбочениться, но посчитал, что это будет излишним. Ибо перебор всегда хуже, нежели недобор.

– Да, где-то так, – согласился на изменения в Ленчике Долгоруков. – Теперь я вижу перед собой студента. Итак, чем могу служить, «господин студент»?

– Я бы хотел с вами… работать, – ответил Ленчик.

– То есть? – сделал удивленное лицо Всеволод Аркадьевич. Удивленное не настолько, что «о чем вы говорите, не понимаю», а примерно где-то так: «То, что вы сказали, я не совсем понял, простите».

– Я бы хотел стать членом вашей команды и принять участие в… каком-нибудь вашем новом деле, – ответил Ленчик и сменил ногу. – Я бы хотел учиться у вас…

– Интересно, – Долгоруков прошелся по комнате, посмотрел в окно (наверняка на предмет наличия шпиков) и задернул портьеру. – А вы не ошиблись случайно адресом?

– Нет, не ошибся, – твердо ответил Ленчик.

– Но у меня нет никакой команды, – сказал Всеволод Аркадьевич. – Нет никаких новых дел, как вы изволили выразиться… и я не преподаю каких бы то ни было предметов.

– Но в «Биржевом листке» писали, что, возможно, это вы спланировали аферу с золотыми полуимпериалами, – осторожно произнес Ленчик.

– Я к этому не имею никакого отношения, – просто ответил Долгоруков. – Я не планирую афер, мошенничеств, надувательств, разводок и прочих противузаконных безобразий. И если вы знаете, кто я, – Всеволод Аркадьевич посмотрел прямо в глаза Ленчику, – то смею вас заверить, что, вернувшись из мест, не столь отдаленных, я полностью исправился… Так сказать, стал вполне законопослушным гражданином, чтущим закон и правопорядок. За всем этим не смею вас более задерживать и прошу… – шагнул он к порогу, чтобы распахнуть дверь.

– Вы правы, – не дал договорить Долгорукову Ленчик. – Вы не планировали аферы с полуимпериалами и никоим образом не могли участвовали в этой разводке.

– Это правда, молодой человек, – кивнул головой Всеволод Аркадьевич, – вижу, что мы поняли друг друга.

– Потому что ее спланировал я.

Долгоруков вскинул на Ленчика быстрый взгляд.

«Это правда»?

Взор Ленчика отвечал:

«Да».

«Но не слишком ли ты молод для таких афер?»

«Нет, не слишком, – ответил Всеволоду Аркадьевичу взгляд Ленчика. – В самый раз».

Долгоруков еще какое-то время изучающе смотрел на Ленчика, а затем медленно произнес:

– Что ж… То, что вы сейчас сказали, решительно меняет сказанное мной ранее. Вы можете остаться… Да что же мы стоим? – словно бы спохватился Всеволод Аркадьевич. – Присаживайтесь, молодой человек. И, прошу вас, чувствуйте себя как дома…

Она была просто великолепна. А как она чувственно стонала! Не стонала – она пела арию! Вот она – напевность и широта мелодичного дыхания.

– Еще! Быстрее! Ну же, милый, ну…

Чуть хрипловатый, но все равно прелестный голосок умолял, настаивал, требовал. Африканыч ускорил темп, хотя тот и так был совершенно бешеным. Это было не соитие, вернее, не только соитие: это была стихия обуреваемых неистовством тел. Настоящий ураган. Смерч, сметающий на своем пути все преграды.

Существо, что стонало и извивалось под Неофитовым, нещадно при этом царапаясь, было, конечно же, прехорошенькой женщиной. И не просто прехорошенькой – красавицей с роскошным водопадом золотистых кудрей, разбросанных по подушкам так картинно, что, явись в спальню художник эпохи Ренессанса, так непременно обессмертил бы увиденное на своих полотнах. Наверняка его внимание приковали бы два обнаженных тела, извивающихся от неги, страсти и наслаждения на белоснежных простынях, наполовину съехавших на пол. Правда, чтобы написать такую картину, причем с натуры, художнику надлежало бы на некоторое время сделаться кастратом или на худой конец половым бессильцем, иначе бы он просто не выдержал напряжения, царившего в спальне…