«Любили»… Неожиданно вспомнились слова Мити: «Вы думаете, человеческие отношения определяются только любовью?» Что, собственно говоря, называют любовью? Кто выдумал это проклятое слово, кто определил, что им называть? То душное безумие, обрушившееся на них в больничном сарае, — это любовь? Или любовь — это долгие годы, прожитые бок о бок с больной, издерганной женщиной, долгие годы терпения и заботы? И почему же он не ответил тогда на ее нахальный вопрос: да, люблю свою жену, она больна, безумна, но я люблю ее и никогда не предам, не покину?

– Хоть не мучилась, легко отошла, как ангел, — продолжала Глаша. — Сердце не выдержало. «Скорая» приехала — а уже и все…

Аля рассеянно кивала, погруженная в свои мысли.

Вошел Никита, растерянно оглянулся по сторонам, словно не вполне осознавая, где он находится. Затем, собравшись с мыслями, обратился к Глаше:

– Там гости уже расходятся, отец со стола просил убрать. И фотографию мамину… — Голос его прервался, и Никита резко отвернулся, словно злясь на себя за несдержанность.

– Ох, иду-иду, — заторопилась Глаша.

Аля подошла к мужу, обняла за плечи, прошептала тихо:

– Ну что ты? Что? Надо держаться, взять себя в руки.

Никита дернулся, подался в сторону, отвернулся, часто моргая, и выбежал из кухни.

Вечером, проходя по опустевшему и полусонному дому, она видела сквозь стеклянную дверь на веранду, что Никита вместе с отцом сидит за столом над очередной бутылкой водки. Митя что-то объяснял Никите, вычерчивая пальцем по усыпанной папиросным пеплом скатерти. Сын, склонившись над столом, сосредоточенно кивал. И Але показалось, что впервые за все эти годы им удалось наконец поговорить спокойно, без скрытого противоборства, без взаимных упреков и оскорблений.

Утром Митя к завтраку не вышел. Никита, позевывая над тарелкой с оладьями, сообщил Але, что отец уехал в министерство улаживать кое-какие вопросы.

Отхлебывая крепкий черный кофе, Аля внимательно наблюдала за мужем. Было в нем сегодня что-то новое, необычное. Пропала растерянность последних дней, да и вечное недовольство, раздражение, так заметное в Париже, тоже исчезло. В глазах Никиты появился блеск, который Аля мгновенно узнала: точно так же блестели глаза увлеченного работой Редникова-старшего тогда, на киносъемках.

«Они что-то решили вчера, — поняла она. — И Никита боится объявить мне об этом. Сюрприз готовит?»

Аля намеренно не стала ни о чем его расспрашивать, спокойно пила кофе, глядя поверх головы мужа в залитый солнцем сад. На подоконнике гудела случайно залетевшая в дом пчела. Парусом надувалась от легкого ветра голубая занавеска за Никитиной спиной. Золотился в солнечном луче тягучий мед в фарфоровой вазочке. И на Алю снова накатило чувство странного дежавю. Все это было уже когда-то, давно, в прошлой жизни.

Никита поерзал на стуле, встал из-за стола, прошелся по комнате, поправил покосившуюся фотографию на стене и снова с размаху сел на свое место.

– Знаешь что, Алька, — решившись, начал он.

– Что? — Аля посмотрела в его возбужденное лицо.

– Мне тут отец предложил кое-что, — широко улыбнулся Никита. — У него есть возможность выбить мне денег на ту короткометражку. Ну помнишь, которую я в Париже еще снимать начал, а эти жлобы финансирование прикрыли…

– Конечно, помню, — кивнула Аля.

– Совсем ведь немного доснять осталось, — объяснял Никита. — И, может быть, если снимать здесь, ее согласятся принять во ВГИКе в качестве дипломника. Если отец с кем нужно поговорит, конечно.

– Никит, это было бы здорово, — серьезно кивнула Аля. — Я же смотрела отснятый материал, там действительно хорошо может получиться.

«Если снимать здесь… — повторила она про себя. — Но ведь это займет много времени. А мне еле-еле удалось выбить отпуск на полтора месяца… Он не говорит главного. Опасается произнести вслух. Он не хочет… Не хочет возвращаться во Францию… Вот оно что!»

И, словно услышав ее мысли, Никита опустился на стул рядом с ней, взял ее руку и, заглядывая в глаза, проникновенно зашептал:

– И Аль… Если все получится… В общем, возвращаться туда мне нет никакого смысла…

– А что же… там? — осторожно спросила она.

– А что там? — взвился Никита. — Кому я там сдался? Что, мне до старости макаронины снимать?

– То есть ты остаешься здесь? Насовсем? — на всякий случай уточнила Аля.

– Мы остаемся! — радостно возвестил Никита, притянув ее к себе и по-хозяйски чмокнув в макушку.

«Ах вот как! — Аля медленно выпрямилась, глаза ее сузились. — Вот, значит, что вы решили вчера. Мы остаемся… Это так просто, так очевидно. Никита хочет свободы — и мы уезжаем, Никита наигрался и захотел стабильности — мы остаемся. Как удобно иметь при себе тряпичную куклу, одержимую комплексом вины и непобедимым чувством ответственности. Она никогда не выскажет своего мнения, никогда не станет препятствием в осуществлении планов… Ее можно передвигать куда вздумается, как пешку по шахматной доске. Никто из вас двоих, ни один, не додумался спросить меня, чего бы хотелось мне!»

Никита, не обращая внимания на молчание жены, продолжал расписывать тонкости грядущего съемочного процесса:

– Через неделю выедем в экспедицию в Казахстан. Отец обо всем договорится. За десять дней все доснимем и… Знаешь, я думаю, если смонтировать правильно, то и разницы между теми кусками, что там были отсняты, и новыми видно не будет… Ну а мелкие там всякие недочеты, это я исправлю, музыку наложим, где надо, дадим звуки природы, затонируем…

– Ты и за меня все решил? — довольно резко перебила Аля.

Никита остановился на полуслове, обернулся и оторопел, увидев незнакомое, жесткое и непреклонное выражение ее лица. Аля с трудом сдержала нервный смех — очень уж глупо вытянулась его физиономия.

– Ну, я думал… — замялся Никита. — Ты… ты не поедешь? — осторожно спросил он.

– Нет, не поеду, — покачала головой Аля.

Никита отошел, сел на подоконник спиной к Але, свесив ноги за открытое окно. Солнце уже стояло высоко над лесом, возвышавшимся за забором дачи. В стороне промчалась, громыхая, пригородная электричка.

– А как же… мы… — одними губами произнес Никита.

Аля с трудом расслышала его слова, заглушаемые сумасшедшим гомоном птиц в саду. Она подошла к мужу, положила руку ему на плечо.

– Никита, ты ведь решил уже все, правда? Тебе действительно там, во Франции, нечего делать. А здесь у тебя начнется новая жизнь, работа, та, о которой ты всегда мечтал… Я буду только тебе мешать.

Он ощущал прикосновение Алиной узкой ладони сквозь тонкую ткань рубашки. И ему казалось, что от пальцев ее на плече должен остаться ожог. Что ж, значит, ему так и не удалось отвоевать ее, отобрать, присвоить себе навсегда. Не удалось, нужно уметь проигрывать… Только вот обставить себя он не даст. Думает, ей удалось обвести его вокруг пальца? Торопится занять вакантное место? Еще бы, а то скоро очередь претенденток выстроится… Пускай уезжает, пускай! Пусть исчезнет из его жизни навсегда. Это все-таки легче, чем видеть ее здесь, с другим…