В изнеможении он падает в кресло у камина. Сейчас только одиннадцать часов, а в желудке уже бурчит. У него есть по меньшей мере около часа, чтобы восстановить силы и успокоить нервы, перед тем как он должен будет отправиться в ресторан обедать.

Да, бездарно же он провалился, что и говорить. Как очаровательно выглядела Софи, когда рассказывала о том, как поднимала мужа. Ее прелестные ноздри так трогательно порозовели перед тем, как она прикрыла лицо рукой, успокаиваясь. В тот момент, когда она попросила его не рассказывать никому о муже, ему показалось, что ей известно о его встрече с мистером Уинтерстоуном в «Звезде и подвязке», — и он понял, что краснеет, а смутившись из-за того, что она видит его в таком состоянии, покраснел еще сильнее. Но тогда он решил не рассказывать отцу Софи о том, в каком состоянии пребывает ее муж. До поры до времени.

Что за мука была видеть, как она отворачивается от него в гневе! И зачем он только раскрыл рот? Фейл тянется за бутылкой виски, которую хранит тайком за креслом, и делает глоток. Сейчас она сердится на него, но вдруг его слова заронили в ее душе крошечное зернышко сомнения? Она женщина вдумчивая, может, придет домой, поразмыслит над тем, что он сказал, начнет распознавать какие-то приметы здесь а там и поймет, что муж ее и в самом деле стал… язычником. В общем, неверующим.

Но нельзя терять ее доверия. Завтра же он пошлет ей открытку с извинениями. Действовать нужно неспешно и деликатно. Наверное, пора снова встретиться с мистером Уинтерстоуном. Как с адвокатом — несомненно, тогда ему удастся наладить надежные связи для дальнейших действий.

Он еще раз прикладывается к бутылке виски. Да, комната ничем не украшена. Чего здесь не хватает, так это всяких кружевных салфеток — женщины просто обожают набрасывать их на спинки кресел. А может, нужны новые обои — с каким-нибудь цветочным орнаментом. Да что он, совсем спятил? Софи никогда не согласится на развод, это точно. Но опять-таки… у них нет детей. И разве умопомешательство ее мужа не может стать совершенно законным аргументом для того, чтобы расчистить путь к единственной женщине, которую он страстно желает? Все, что им понадобится, — это хороший юрист с их стороны.

После ухода Агаты Софи долго сидит у окна, разглядывая свой садик, где набираются сил цветы, радуясь весенней погоде. Розы ее вдруг резко пошли в рост, и плотно закрученные бутоны готовы вот-вот распуститься. Нарциссы кивают бледно-желтыми головками, послушные легкому бризу. Разноцветные крокусы дружно растут в дальней клумбе, похожие на бабочек, слетевшихся к луже, здесь же выглядывают прелестные маленькие фиалки и анютины глазки, которые она посадила всего месяц назад. Цветы лилии и жасмина, которые тянутся вдоль садовых тропинок, уже распустились, и аромат, окрашенный в оранжевый цвет, проникает в открытое окно.

Но Софи мерзнет в комнате. Томас так и не спустился, а подняться к нему она не решается. Вероятно, когда она с Мэри была в церкви, он уходил незаметно из дома в одно из своих тайных путешествий, после которого ботинки его измазались глиной, и еще она обнаружила, что карманы его полны лесного перегноя.

Тайна. Именно это слово использовала Агата. «Я думаю, что у Томаса есть какая-то тайна. Тебе нужно постараться выяснить, что это такое». Она не объяснила, откуда у нее такое подозрение, но Софи ничуть не удивилась. Тем более после того, что сказал ей капитан Фейл в церкви.

А что, если он прав? Когда она смотрит в глаза Томасу, в них уже нет того огня, что горел раньше. Такое впечатление, что все мышцы его лица парализованы — настолько оно лишено какого бы то ни было выражения. Что, если он утратил свою веру? Ради чего тогда жить, если ее нет? Что, если он будет чахнуть, с бесплодной и иссохшей душой, пока не умрет однажды, и некуда ему будет деваться, кроме как отправиться прямиком в ад?

Она начинает плакать. Сначала тихонько, всхлипывая время от времени, но потом, поняв, что Мэри ушла, а Томас находится наверху, за тремя дверями, бросается в свое горе, как в колодец — глубокий и черный, со стенками из мшистого кирпича, от которого несет плесенью.

Наплакавшись, она чувствует себя уже лучше, но теперь новая мысль не дает ей покоя. Сколь многого Томас лишил ее! После его отъезда она впервые в жизни поняла, что такое настоящая независимость, когда никто не указывает ей, что и как делать. Все решения она принимала сама, и ни один, мужчина не вмешивался в ее жизнь и не командовал ею — ни отец, ни Томас, ни тем более отец Агаты. Шагая в одиночестве по тропинкам парка, она снова и снова прокручивала в голове слова, которые скажет мужу, когда он приедет. О том, что не желает, чтобы он нянчился с ней и опекал ее, словно она беспомощный ребенок, какой-нибудь инвалид или просто человек, не способный на самостоятельные мысли и действия, — именно так обращаются со многими женщинами. Она намеревалась сказать ему, что желала бы большей независимости в своей жизни.

Но он украл у нее эту возможность. Теперь ей и так придется быть сильной — в этом вопросе у нее нет выбора. Она опять совершенно бессильна, и именно Томас диктует ей, какой будет ее жизнь.

Она встает с места и бросает на пол свой намокший носовой платок. Черт бы его побрал! Если у него, она обязательно ее узнает.

В передней совсем темно. Двери во все комнаты закрыты, свет сюда не проникает, и углы тонут во мраке. Кабинет Томаса располагается под лестницей, и дверь оставалась запертой со дня приезда мужа, когда извозчик сложил туда все ящики. Даже Томас еще не заходил внутрь.

Она отодвигает шторы, и становится видно, как в потоках падающего света танцуют мельчайшие пылинки. В комнате нечем дышать: застоявшийся воздух пахнет пылью и химикатами, которыми пользовался Томас для того, чтобы умерщвлять и хранить своих драгоценных насекомых. Она чихает и, подняв оконную раму, жадно вдыхает свежий воздух. При этом тревожит дрозда за окном, клевавшего улитку. Убедившись в том, что никто не собирается причинять ему вред; он подхватывает улитку клювом и несет ее к камню, чтобы разбить об него панцирь.

Ящики так и стоят там, куда их поставили: все в одном углу комнаты, под висящей на стене картой Англии — флажками отмечены места, где Томас нашел ту или иную редкую бабочку, — рядом с бесценными выдвижными ящиками Брэйди, в которых он хранит свои лучшие образцы.

Все привезенные ящики заколочены гвоздями, но довольно скоро Софи находит металлический прут, чтобы взломать крышку одного из них. Сильный треск ломающегося дерева и скрежет проржавевших гвоздей пугает ее — она останавливается на минуту и прислушивается, не раздадутся ли звуки шагов Томаса по лестнице над кабинетом. Но слышно лишь, как дрозд стучит своей улиткой.

Она осторожно поднимает крышку ящика и ставит ее на пол. Руки сразу же становятся черными — это один из тех ящиков, который покрылся копотью во время пожара на корабле. Сильный химический запах ударяет ей в нос, и она отшатывается, закрывая рот тыльной стороной руки. Наверное, химикаты необходимы, чтобы защищать образцы от плесени или паразитов — всего того, что представляет для них опасность. Внутри большого ящика вплотную составлены коробки, и когда она вскрывает их по очереди, то видит, что все сверху проложено ватой и соломой и пропиталось отвратительным запахом. Вынимая коробки одну за другой, она вертит их в руках и замечает, что сильнее всего пахнет камфарой. В емкостях поменьше — здесь и сигарные коробки, и жестяные банки из-под сухого печенья — лежат небольшие бумажные пакетики со скрученными углами. Она достает один из пакетиков и осторожно разворачивает. Из него выскальзывает то, что она сначала ошибочно принимает за ювелирное украшение, — изысканнее создания она еще не видела. Это бабочка — ее крылья без чешуек словно усеяны звездной пылью. Два светящихся пятнышка насыщенного розового цвета такие яркие, будто их только утром нанесли кистью. Сквозь прозрачные крылышки видно, какого цвета ладонь у Софи. Внутренняя сторона конверта подписана аккуратным почерком Томаса: «Cithaerias aurorina, река Тапайос, Бразилия». Она вертит бабочку и так и эдак — ее крылья переливаются на свету.