Я вытащил из промокшего кармана монету. Она блеснула в моей обескровленной ладони.

— Орел — прыгаю, — прошептал я.

«Давай». Бел ободряюще сжала мою руку. Я сжал в ответ ее, но мои пальцы ухватили только воздух. Я снова остался один.

Я подбросил монетку. Поймал. Открыл. Посмотрел.

Если бы Бел действительно была рядом, может, я и смог бы выстоять, но ее не было.

А без нее я был не совсем я.

Займет четверть секунды…

Я прыгнул.

Я наклонился вперед, через край. И полетел вниз, кувырком, вверх тормашками.

Орлом — вверх. Головой — вниз.

Вниз. Земля летела прямо на меня.

«Вниз», — подумал я. Вниз. Я изо всех сил пытался завести ноги за спину, склоняя голову к земле, чтобы наверняка.

Вниз, вниз, вниз…

Я успел заметить смазанную ветку. Лоб прошила адская боль. На мгновение я увидел яркий солнечный свет, а потом…

— Пусто, — Ингрид хмуро оглядывается по сторонам. — Тут пусто. Никого нет.

Я медленно поворачиваюсь кругом, глядя на осыпающийся терракотовый фасад школы, черные водосточные трубы, побеленные подоконники, трехметровую кирпичную стену, огибающую школьную территорию по периметру: в этой аудитории Бел проводила свои уроки по бесстрашию для начинающих. Позади меня — стена деревьев. Их ветки пылают осенью и прячут нас от любопытных глаз. Все так же, как и в последний раз, когда я приходил сюда.

Большим пальцем проверяю зарубцевавшуюся вмятину на лбу и, прищурившись, смотрю на кроны деревьев, как будто вычисляю ветку, которая ее оставила. Этот укромный уголок за школой хранит огромную часть моей жизни — моей и Бел, — и у меня не укладывается в голове, что кому-то он мог показаться «пустым». Впрочем, зависит от того, что искать. Для меня это место играет огромную роль, но для Ингрид — это белый шум и отсутствие сигнала.

Я ворошу красные, по щиколотку листья. Они взлетают над землей и шуршат, как статические помехи.

— Уверен, что это то самое место? — спрашивает она меня.

— Знаешь же, что да.

— Тогда… не знаю, Пит. Может, ты знаешь ее не так хорошо, как тебе кажется.

Какая-то часть меня надеется, что это правда, что Бел последовала собственному совету, 17-20-13, и бежит, бежит, и сейчас она в тепле и безопасности, далеко отсюда. Мне нравится эта часть, и я бы хотел быть таким целиком, но это не так, и другая часть меня, которая глубже и реальнее, снова и снова бормочет «моя аксиома моя аксиома моя аксиома», панически дыша, в то время как мир начинает опрокидываться от мысли, что с ней что-то могло случиться.

— Питер, — встревоженно зовет Ингрид, и я вслед за ней смотрю на него: свет стремительно уходит. — Если ее здесь нет, то и нам лучше не оставаться.

Я тупо киваю, но вместо того, чтобы через лес возвращаться назад, плетусь к школе, на каждом шагу пиная листву, как десятилетний ребенок. «Почему нельзя подождать?» — хочу спросить я. Мы здесь всего двенадцать минут. Но если Бел вообще собиралась приходить, у нее в запасе было семь часов, чтобы добраться сюда.

Если мы уйдем, я не знаю, как ее найти.

Пальцем правой ноги я задеваю что-то твердое. Что-то, что подпрыгивает и катится, пока не упирается в стену. Я замираю.

— Питер? — окликает Ингрид у меня из-за спины. — В чем дело?

Яблоко.

Ярко-зеленое яблоко на красном фоне. Лежит в палой листве у самой стены. В глаза бросается глубокая рана в чистейшей белизне мякоти, там, где яблоко кусали острые зубы.

— Питер? — повторяет Ингрид.

Я не отмираю. Пот начинает щипать шею. Стой. Иди. Красный. Зеленый…

Белый. На одно ужасное мгновение мой мозг пустеет, а потом, слава Гауссу, я начинаю соображать.

Ферменты во фруктах времени даром не теряют. При взаимодействии мякоти с воздухом химические вещества, содержащиеся в яблочном соке, стремительно запускают процесс окисления. Если бы зубы Бел вошли в контакт с яблоком раньше пятнадцати минут назад, мякоть была бы уже не белой, а коричневой, как ириска.

Пятнадцать минут. Мы провели здесь двенадцать. И не видели, чтобы кто-то уходил.

— Питер?

Может, ты знаешь ее не так хорошо, как тебе кажется. Может быть, но мое сердце часто бьется от облегчения и страха, потому что я ее, черт возьми, знаю.

А значит…

Мне приходит в голову одна мысль, и в животе словно разверзается пропасть. Не слишком ли просто нам удалось сбежать?

Для чемпиона среди параноиков, Пит, ты ощутимо сдаешь позиции.

Я оборачиваюсь на Ингрид, но смотрю мимо нее, в чащу деревьев, которые заслоняют поляну. Глубоко в тени что-то блестит.

Я делаю выдох, чтобы успокоиться.

— Ничего страшного, — отвечаю.

Не перестарайся, Пит: не слишком громко, без театральности, просто говори достаточно четко, чтобы тебя услышали. Мне самому кажется, что голос дрожит, и наружу выплескивается страх.

— Ее здесь нет. — Я засовываю руки в карманы и направляюсь к опушке. — Пойдем отсюда.

— ВСЕМ СТОЯТЬ! НИКОМУ НЕ ДВИГАТЬСЯ!

Я жду их появления, но сердце все равно сжимается в крошечный комочек, когда на меня несутся четыре фигуры в темных куртках и джинсах, с черными пистолетами, направленными мне в голову.

— ПОВЕРНИСЬ И ВСТАНЬ НА КОЛЕНИ! РУКИ НА ГОЛОВУ! НЕМЕДЛЕННО ПОВЕРНИСЬ!

Я худенький безоружный пацан, но на меня орут, как будто я гранатами жонглирую. Позвоночник цепенеет от агрессии в их голосах. Я поворачиваюсь и опускаюсь на колени, на голове сцепляя пальцы в замок. Несмотря на вечернюю прохладу, мои волосы взмокли от пота.

Яблоко остается в поле моего зрения, беззаботно лежащее у стены. Я заклинаю ветер подуть сильнее, надуть на яблоко опавшие листья, но кричаще-зеленый фрукт остается на своем месте, у всех на виду.

Что-то твердое упирается мне в затылок.

— Питер Блэнкман. — Голос мужской, с ирландским акцентом. Он кажется смутно знакомым, и это не дает мне покоя, пока я не понимаю: это Шеймус, из музея. — Только подумай повернуться ко мне лицом, и я снесу тебе голову с плеч, так что она долетит до Баллимины. Тебе ясно?

— Ясно, — хриплю я.

— Попытаешься сбежать — Баллимина. Солгать — Баллимина. Короче, попробуй выкинуть хоть что-то, что придется мне не по душе, и это закончится для тебя путешествием в графство Антрим в один конец, которым ты едва ли насладишься. Ясно?

Краем глаза вижу Ингрид. Она об этом знала? В этот миг я пытаюсь прочесть ее мысли так же, как она читает меня. Она бледна как полотно, переводит взгляд то на меня, то на яблоко, и я забываю, как дышать, но она не размыкает губ.