Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«17-20-13», — думаю я. Твой ход, сестренка.
Мы уже бежим.
Я бросился бежать.
До этого момента я просто шел быстрым шагом, держа спину прямо, пытаясь затолкать кислые рвотные массы обратно в себя, как зубную пасту в тюбик, и старательно делая вид, что не боюсь. Но теперь я сорвался на бег, и мои ноги застучали по линолеуму. За моей спиной ритм их шагов тоже сменился, ускорившись вместе со мной, как эхо, как моя неотступная аудиотень.
Я выскочил из математического блока в старое крыло, пронесся через обшитые деревянными панелями коридоры, мимо портретов бывших директоров. Я знал школу как свои пять пальцев, знал каждый эксплуатационный люк и заброшенную служебную лестницу.
В общем, я сам виноват в том, что оказался именно там, где оказался.
Передо мной возникла дверь. Я ударил по ней ногой, и цепь, которая сейчас чуть менее чем полностью состояла из ржавчины, поддалась. По моему лицу и плечам забарабанил дождь, прибивая волосы к затылку. Я вышел под ночное небо. Пол подо мной превратился в скользкий шифер, под крутым углом уходя вниз. Я заскользил, вытянул руки, удерживая равновесие, и ухватился за дымовую трубу из красного кирпича. Безжизненные деревья, черные и поникшие, тянулись к грозовому небу, и я стоял наравне с их макушками. Я едва различал, где кончается крыша и начинается пропасть.
Шаги преследователей стихли. На мгновение я испытал облегчение, решив, что они не последуют за мной, но потом что-то стукнулось о шифер за моей спиной.
На крыше вместе со мной стоял Бен Ригби. Я не оборачивался, но знал, что это он.
— Чего ты так боишься, Блэнкман? — спросил он, перекрикивая ветер.
Я не знал. Не знал сейчас и, возможно, никогда не узнаю. Черно-белая фотография Гёделя, темные голодные глаза, глядящие из-под толстых стекол, сменились маминой фотографией Рузвельта, усмехающегося мне с холодильника.
Нам нечего бояться, кроме самого страха.
Я чувствовал, как из глубины горла поднимается неизменная, тошнотворная паника. Я боялся того, что я боюсь того, что я боюсь того, что я боюсь того, что я боюсь того, что я боюсь того, что я боюсь того, что я боюсь… чертовы матрешки страха, и не было им ни конца ни края.
— Ч-ч-ч… — попытался выдавить я, но не смог закончить.
— Ну что? — не сдержался Ригби, и я буквально услышал, как в этот момент его терпение лопнуло.
— Чего ты от меня хочешь? — заскулил я.
Он надолго задумался, а потом сказал:
— Хочу, чтобы ты прыгнул.
Я оглянулся, и наши глаза встретились. И я увидел, как что-то изменилось в его лице, а возможно, было там всегда, но я только сейчас заметил. Он был напуган не меньше, чем я. Возможно, он боялся упасть, поскользнувшись на предательски скользком от дождя шифере. Но я думаю, что больше всего он боялся своих друзей, боялся потерять лицо и у всех на глазах упустить такой шанс: я здесь, с ним наедине, вокруг — ни преподавателей, ни родителей, которые могли бы его удержать.
Иногда детям нужно кого-нибудь ненавидеть.
Его выбор пал на меня.
— Прыгай! — сказал он, на этот раз громче.
Я помотал головой, но без особой уверенности. Я повернулся к клокочущему грозовому массиву. Продолжая цепляться пальцами за трубу, я немного подался вперед, и мои ступни скользнули чуть ближе к краю.
— Прыгай! — рявкнул он.
Я вздрогнул и заерзал, оступился, поймал равновесие. Он улыбнулся мне. В дождливом полумраке его зубы казались клыками чудовища из кошмаров.
Бел. Я вообразил, как она выскакивает из-за горгульи, впечатывает его лицом в пол, крошит шифер в порошок и заставляет Ригби снюхивать. Я вообразил, как она берет меня за руку и ведет внутрь.
Но Бел не было рядом.
— Можем договориться, Питер, — произнес Ригби, вальяжно прислонившись к дверному косяку и не обращая внимания на дождь. — Если прыгнешь сейчас, если в кои веки проявишь хоть каплю мужества, ты больше никогда обо мне не услышишь. Если нет, я же от тебя не отстану. Никогда. Каждый день буду следовать за тобой по пятам.
Я скользнул еще чуть дальше к краю, пока носы моих ботинок не повисли в воздухе.
Если в кои веки проявишь хоть каплю мужества. Сопротивляться было так тяжело, а поддаться вдруг показалось самым легким на свете.
Я же от тебя не отстану. Никогда. Я вообразил себя в университете, на работе, дома, где я что-то считаю, грызу пальцы, рыдаю и с опаской кошусь на острые предметы, прикидывая степень их опасности; боюсь боюсь боюсь. И так — всегда.
«Может, со временем все наладится», — пытался убедить я себя. Но «может быть» меня не устраивало. АРИА умерла. Гёдель убил ее, а без нее ни в чем нельзя было быть уверенным.
— ПРЫГАЙ! — заорал Ригби, и я чуть не прыгнул.
Позвоночник прошила дрожь. Он рассмеялся. Я дрожал, и ледяной дождь затекал мне за воротник, как электрический ток.
Я смотрел на грозу.
— Прыгай, — приказал Ригби ровным, беспощадным тоном.
У меня так сильно стучали зубы, что я едва мог прошептать: «Где же ты, Бел?»
И она оказалась рядом со мной, сжимая своей теплой рукой мою ледяную.
«Все хорошо, — прошептала она мне. — Ты мне доверяешь?»
— Ты моя аксиома, — ответил я.
«Тогда посмотри вниз».
Я посмотрел и чуть не рассмеялся. Стена, отделявшая утоптанную грязь футбольного поля от невозмутимого бетона детской площадки, где она учила меня прыгать, была намного, намного ниже.
«Сам считай, — прошептала Бел, — как долго ты будешь падать?»
— Я наберу ускорение в девять целых восемь десятых метра в секунду в квадрате, — сказал я. — Здесь примерно метров двадцать пять до земли.
«И с какой силой ты ударишься при падении?»
— Около тридцати четырех тысяч ньютонов, плюс-минус.
«Это совместимо с жизнью?»
— Дело случая, — сказал я. — Если приземлиться на ноги — возможно. Если на темечко — без шансов. Так что смотря как упасть.
«Ага, — Бел улыбнулась загадочной улыбкой, которую мог видеть только я. Понимающей улыбкой человека, имеющего докторскую степень в прыжках со стен. — И как ты хочешь поступить, Питти?»
Я не знал. Я был един с природой, но наша связь была такой хрупкой и непредсказуемой, что мое решение менялось с каждой каплей дождя, упавшей на меня. Меня кидало из стороны в сторону: да / нет, вкл / выкл, правда / ложь, орел / решка.
Я чувствовал себя пьяным, агрессивным, непредсказуемым, случайным.