Не наполненной никаким иным присутствием, кроме невидимого, официально представленного ложами справа и слева над нашими головами,

Слушать, как это милое создание молится от всего сердца, со сложенными руками, тогда как дух ее освободился от всех пут.

Отсюда ей видна лишь лампада, точка огня на капельке масла, но для нее глазница этих мест также устрашающа, Как если бы темная завеса этого мира приоткрылась, и она

Зрила бы Купину неопалимую, или под крышкою чистилища в раскатах грома[44], или Ангела на книге, запечатанной семью печатями.

Как хорошо услышать ее, возносящую благодарения Господу посреди этого мира на полпути к полному распаду, что лишь на миг, в минуту печали, согласился на передышку, а ей, бедняжке, кажется, что стоит только прислушаться к тому, о чем говорит сердце, чтобы все люди слились в единый круг блаженства!

Но человек–то знает, что он не был создан для счастья. Нет в мире такого устройства, что способно сковать его, не родился еще тот монарх, которого бы признали все остальные державы, не найдена механика, прилаженная к его способу существования.

Тогда как Запад преуспевает в создании своих самых стройных построений, законов, систем, парламентов, рождает монарха, столь могущественного, что ни единый камень из построенного им здания не сможет упасть, Вдруг ни с того ни с сего все человечество становится рассеянным, в круговороте времен года оно расслышало новую флейту,

И уже предчувствует, что мелодия этого мира, никогда не повторяющаяся, изменилась, что появился новый ритм, и новый призыв подсказывают ему наперебой ангелы;

Так как порядок существует только на небесах, и музыка, та, которую нам мешает расслышать земная мелодия, тоже только там.

А на земле нет ничего для счастья человека, и даже всего страстного упорства твоих саксонцев, о мой Бонифаций, все равно не хватит, чтобы найти его, вся упорная борьба по освоению материи все равно сводится к тому, что тот, кто хочет проникнуть в нее, вынужден становиться бесформенным, как она.

И к тому же, чтоб уж все сказать, существует море славян, эта бездна без внятного будущего, где Европа берет свои истоки, и они–то всегда способны поставлять новые страдания, как только нам будет недостаточно своих.

Именно там, вдали от Океана, что достигает этого моря лишь через мизерные рукава, узкие проходы, закрытые на замки и искусные запоры,

Бьются волны другого человечества, которому не дано иных берегов, кроме чистилища,

В холоде, в ночи, на ветру, в снегу и грязи, что сковывают ноги и души, в отсутствие любого другого четкого ориентира, кроме реки, что течет вспять в мертвый Каспий, в отсутствие какой бы то ни было цели, стоящей пред ним.

Итак, чему иному посвятила себя большая часть человечества, кроме как констатации своей несовместимости с миром? Именно это и составляет и славу ее, и муку.

Ничего не поделаешь, человечество избегает страдания только для того, чтобы впасть в скуку. Достаточно ему внимательно посмотреть вокруг себя, чтобы убедиться — ничто из реально существующего не способно удовлетворить его.

Лишь на востоке от всего находим мы настоящий уровень человеческого познания! Мне, небесному мореплавателю, нужно было найти горизонт тяжелой ртути, чтобы, исходя из него, строить свои наблюдения.

Вот почему, повинуясь зову апостола Павла, я покинул Афины, о как отвратительны мне были все тамошние академии и сама святая Минерва, богиня всяческих профессоров!

Я не направил свои стопы на восток Европы.

Мне стало внятно —чтобы спасти Европу, слить в единое тело этот огромный летучий корабль, что бьет по волнам своими бесформенными крылами, пытаясь оторваться от земли, сбросить с себя всю эту кучу грязи и найти дорогу,

Мне нужен нос корабля, крайняя точка, именно там мне пристало остановиться: впереди меня —лишь звезды, а позади — весь земной мир.

И чтобы вести людей через океан и ночь, какой фонарь сгодится лучше, чем моя отрубленная голова[45] в моих руках?

Занимает свое место на пьедестале.

ДОНЬЯ МУЗЫКА Еосподи, ты еси!

Еосподи, пребудущий вечно, я дарю тебе мое дитя!

О боже, он бьется во мне, и я знаю, что он существует!

Что мне все окружающее, если я знаю, что мой ребенок во мне стал плотью?

В нем я приумножусь, подобно зерну в пшенице, что насытит целые народы, в нем я сольюсь и протяну отовсюду руки свои народам, что еще не с нами.

Е[усть почувствуют они мою плоть в их плоти, и в их душе — мою душу, что не укоряет ни в чем Еоспода, но благодарит и истово славит «Аллнлуйя»!

Что мне хаос и горечь сегодняшнего дня, если в том начало нового, потому что

Будущее существует, потому что продолжается жизнь, бесконечное разрушенье через нас неисчерпаемых запасов творения,

Ведь никогда не прекращается движение руки, которой Господь пишет нами в вечности,

Проводя линии то короткие, то длинные, со всеми запятыми, до последней, самой неразличимой точки,

Книгу, что обретет смысл, лишь когда будет полностью закончена.

Так и искусство поэта состоит в том, чтобы образ из последней строфы вдруг разбудил мысли, дремавшие в начале поэмы, вдохнул жизнь во множество фигур, наполовину законченных, что словно только и ждали этого зова.

Все разрозненные движения, я знаю, сольются однажды в согласный аккорд — их теперь уже набралось достаточно, чтобы звучать диссонансом.

Господи, молю тебя, сделай так, чтобы плод чрева моего, этот ребенок во мне, которого я посажу на престоле здесь, в центре Европы, стал бы творцом музыки, и пусть радость входит в души тех, кто будет слушать его.

Входит святой Адлибитум[46], впереди него — своего рода Нимфа с зелеными волосами, в которые вплетены стебли тростника, в руках у нее позолоченное весло.

СВЯТОЙ АДЛИБИТУМ Европа спит под снегом, ах, она заслужила этот короткий промежуток покоя.

Вскоре вновь соберет она свои силы, и в неисчерпаемом возобновлении почувствует, как отовсюду поднимается в ней неисчерпаемая тяга к морю.

Я люблю эту страну истоков, где каждая капля воды, падая, колеблется в выборе между многочисленными косогорами, но среди них есть один источник, который мне особенно дорог.

Все реки текут к Морю, что подобно Хаосу, и лишь Дунай течет в Рай.

Напрасно говорят нам, что на этих землях остались лишь пустыня, да нагромождения гор, столь высоких, что сразу становится ясно — они превосходят человеческое измерение.

Несомненно, Первозданный Рай должен был быть уничтожен, как поступают с проклятым городом, после которого перекапывают землю, где он стоял, а подступы перекрывают камнями, подобно сердцу, что