Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Когда же это было?
— Недавно. Я уже жил в Риме. Года два назад Гитлер ревновал, просто с ума сходил. Гели хотела ездить в Вену — она брала уроки пения. А он ее не выпускал из постели.
— Матя!
— Из дому не выпускал. Он даже стал забывать о делах, влюбленность — беда для великого человека.
— Зачем вы так сказали? А вдруг кто-то услышит?
— Негодяи тоже бывают великими.
— Ничем таким ваш фашист себя не проявил! — Конечно же, Матя питает слабость к фашистам.
— Проявит! — уверенно ответил Матя. — Поглядите, как мастерски они устроили поджог Рейхстага и уничтожение коммунистов и социал-демократов.
— Можно подумать, что вы любуетесь ими.
— Бывает совершенство кобры, — ответил Матя. — Я не боюсь вас, Лидочка, вы вовсе не доносчица. У меня чутье. Хотите узнать, чем кончился роман Адольфа Гитлера?
— А он кончился?
— В один прекрасный день, осенью тридцать первого года, между Гитлером и его юной любовницей произошел скандал. А когда он вернулся домой вечером, то Гели лежала застреленной в своей комнате.
— Что? Кто ее застрелил?
— Следствие установило, что это было самоубийство. Она украла у Гитлера пистолет и выстрелила себе в сердце.
— Потому что они ссорились? Или она не хотела выходить за родного дядю?
— Она не оставила и записки — ничего.
— Вы думаете, что ее убил Гитлер?
— Мать увезла тело в Австрию. Там ее и похоронили. Гитлер, говорят, был вне себя от горя и гнева. Он добился у австрийского правительства визы, поехал в Вену и провел несколько дней почти не отходя от могилы своей племянницы-невесты.
— Это странно, правда?
— Мне говорили, что есть разные версии… Что на самом деле ее застрелил Гитлер в припадке гнева. Он не терпел сопротивления.
— А какие другие версии?
— Ее убил Гиммлер.
— Я не знаю, кто это такой. Я знаю в Германии Гитлера и Геринга, потому что этот толстый Геринг выступал на процессе Димитрова.
— Там есть и Гиммлер — он начальник его охраны. Он мог испугаться влияния, которое оказывала на Гитлера Гели.
— Она же молоденькая девушка.
— Вот буду в Германии — спрошу у Гитлера, — сказал Матя.
— Даже не шутите так!
— Говорят, что у него в кабинете и в спальне висят большие портреты племянницы. И когда он вспоминает о ней, то начинает плакать.
— Вы мне рассказываете о каком-то ягненке.
— Я вам говорю о том, что великие натуры — натуры чувственные.
И тут все-таки что-то потянуло Лидочку за язык.
— А Сталин? — спросила она, понизив голос.
— То же самое, — ответил Матя обыкновенно, словно она спросила об их соседе.
Лидочка невольно оглянулась на дверь. Матя чуть улыбнулся и, прервав паузу, произнес:
— В Италию они меня снова не выпустят. Это понятно. Но и сидеть в тихом уголке у Френкеля, который не понимает, куда несется сегодня атомная физика, я не желаю.
— Переходите в другой институт.
— Нет такого института.
— Что же делать?
— Получить свой институт. Только так. Получить свободу работы. Лидочка, девочка моя, меня ведь на самом деле в жизни интересует только работа. Настоящая работа, чтобы в руках горело, чтобы голова раскалывалась!
— Зачем? Работа ради работы?
— Ах, поймала! — Матя легонько притянул ее за плечо к себе и поцеловал в щеку, в завиток выбившихся пепельных волос. — Конечно, не ради головной боли, а ради того, что может дать работа, и только работа. А работа дает власть! Сегодня я ничто, и какой-нибудь Алмазов, ничтожество, может изгаляться надо мной, угрожать мне и даже… даже приводить свои угрозы в исполнение. Если я буду самостоятелен, если то, что я могу сделать, изобрести, придумать, исполнится, тот же Алмазов будет приползать по утрам ко мне в кабинет и спрашивать разрешения подмести пол…
— Ой-ой-ой!
— Ты еще ребенок, Лидия. Ты не понимаешь, насколько я прав. Я прав для любой ситуации, для любого государства и трижды прав для нашей Советской державы! Мы как были страной рабов, так и остались таковой. Только поменяли вывески. Наше рабство похуже рабства, которое затевал царь Иван Васильевич… В силу своей натуры я не могу быть рабом, я хочу быть господином. Умным, справедливым господином — но не ради того, чтобы повелевать людьми, а ради того, чтобы мной никто не смел повелевать. Я не хочу просыпаться ночью оттого, что кто-то поднимается по лестнице, и ждать — в мою квартиру или в твою. Не отмахивайся, ты не знаешь, а я только что из Италии, я жил в фашистском государстве и знаю, что может сделать страх. Завтра это случится в Германии, и с каждым днем эта спираль все круче закручивается у нас. Все тирании схожи.
— Вам надо было уехать в Америку, — сказала Лида.
— Глупости, вы же знаете, что у меня мать и сестра — они бы на них отыгрались. Я уеду в Америку только на моих условиях.
— Я хотела бы, чтобы вам так повезло.
— Не верите?
— Я уже научилась их бояться.
— Ничего, у меня все рассчитано.
— Вы приехали сюда отдыхать? — спросила Лида, чтобы переменить тему. Но Матя не поддался.
— Разве вы еще не догадались, что я приехал, потому что мне надо решить тысячу проблем? И для себя, и с Алмазовым, который тоже находится здесь в значительной степени из-за меня.
— Вы хотите, чтобы ГПУ дало вам свой институт?
— ГПУ не хуже любой организации в этой стране. По крайней мере они быстрее догадываются, что им нужно, чем Президиум Академии или пьяница Рыков.
— Если вы живете в Ленинграде, может, вам лучше поговорить с Кировым?
— Я не хочу оставаться в Ленинграде. Это великолепная, блестящая и обреченная на деградацию провинция.
— Ну и как идут ваши переговоры?
— Об этом тебе рано знать, ангел мой, — сказал Матя. — Главное, чтобы они поверили в мою исключительность и незаменимость. Чтобы они заплатили за мою голову как следует.
— Разве Алмазов годится на эту роль?
— А он у них один из лучших. Он даже почти кончил университет. Впрочем, дело не в образовании, а в понимании момента. У них идет отчаянная борьба за власть…
— Вы рискуете, гражданин Шавло!
— Да, я рискую. Но я знаю, ради чего, и у меня высокая карта!
— Может, смиритесь?
— Девочка моя,