мнения распались, даже резко. Только умягчительная профессиональная манера выражаться затирала эту трещину. Можно сказать, что «молодая» часть редакции или «низовая» по служебному положению была энергично за печатание, а «старая» или «верховая» (Дементьев – Закс – Кондратович) столь же решительно против. Только что вступивший в редакцию очень искренний Виноградов сказал: «Если этого не печатать, то неизвестно, для чего мы существуем». Берзер: «Неприкасаемый рак сделан законным объектом искусства». Марьямов: «Наш нравственный долг – довести до читателя». Лакшин: «Такого сборища положительных героев давно не встречал в нашей литературе. Держать эту повесть взаперти от читателя – такого греха на совесть не беру».

А. Т. объявил: редакция считает рукопись «в основном одобренной», тотчас же подписывает договор на 25%, а если я буду нуждаться, то потом переписывает на 60%. «Пишите 2-ю часть! Подождем, посмотрим» (А. Солженицын. С. 151, 155).

Такое решение редакции, – продолжает Солженицын, – искренно меня облегчило: все исправления можно было тотчас уничтожить, вещь восстановить – как она уже отстукивалась на машинках, передавалась из рук в руки. Отпадала забота: как выдержать новый взрыв А. Т., когда он узнает, что вещь ходит864.

Но всего этого я не объявил драматически, потому что лагерное воспитание не велит объявлять вперёд свои намерения, а сразу и молча действовать. И я только то сказал, что договора пока не подпишу, а рукопись заберу.

Кажется, из сочетания этих двух действий могла бы редакция и понять! – но они ничего не поняли. Так и поняли, что я покорился, повинился, и вот буду работать дальше, считая себя недостойным даже договора. Я опять стал для них овечкой «Нового мира»! (Там же. С. 155).

Что такое СЕРОВ в среде художников? Дружно презираемый человек. Творчески – ничтожество, а по человеческим данным подонок. Но зато – рад стараться, стою на платформе (цит. по: В. Огрызко. Тайны советских классиков. С. 457).

Зал, конечно, был полон. На сцене председательствовал Евтушенко. Рядом с ним, за столом, сидели Окуджава и Ахмадулина. Вроде был еще и Рождественский. Ну а с краю, особняком, независимо сразу от всех выступающих шестидесятников и весьма угрюмо, сидел, весь взъерошенный, рыжий Бродский. Вечер вел Евтушенко. Со знанием своего привычного дела.

Поначалу он слово дал не кому-нибудь там другому, а проверенному в боях за гражданственность, патриотичному и кристально честному, правильному до оскомины, до зевоты, до тоски зеленой, Рождественскому.

И железный Роберт доверие всех товарищей – оправдал. И стихи он читал – кондовые. Но зато уж – не придерешься. Потому что – насквозь советские. Даже в лирике – верный курс.