— Наверное, появится через минуту, — сказал Хью, возвращаясь к столику. Он все еще думал об Апарне. — Возможно, ее расстроила история с Робином.

— Может быть. Я слышал… то есть, скорее всего, это лишь слухи… но я слышал, что у них был своего рода роман.

— Думаю, так и было. Под конец они часто виделись. Но точно сказать не могу, потому что Робин никогда не посвящал меня в такие дела. Не знаю почему — в конце концов, я был его другом. Но он умел вести себя сдержанно, когда хотел. Наверное, он тоже был из тех людей, которым не хватает упорства. Только его случай клинический.

— Да уж, поди разбери, что творится в головах у таких типов.

— Полагаю, причина была в том, что он разочаровался в своей работе, — сказал Хью. — Диссертация буксовала. Даже я это видел.

— Для начала, этот тип был явно не в себе, — сказал Корбетт, чей курс лекций о взаимоотношении безумия и интеллектуальных достижений стал одним из самых ярких событий осеннего семестра. — Поэтому не стоит искать логичных объяснений. А что касается его работы, то, по моему разумению, когда имеешь в качестве научного руководителя такого человека, как Дэвис, свихнуться не так уж и сложно.

— Как я понимаю, он не самый активный научный шеф. Они встречались где-то раз в год или где-то около того.

— Дэвис не в форме. Его время прошло. Чем скорее мы уговорим его оставить кафедру, тем лучше будет для всех.

Тут в кафе появился профессор Дэвис собственной персоной, зажав под мышкой дряхлый портфельчик, он протер очки грязным носовым платком. Заметив Хью и доктора Корбетта, профессор, чуть помешкав, подошел к ним. Корбет принес ему стул, а Хью настоял на том, чтобы угостить его кофе и миндальным печеньем. Последовала длительная пауза, в течение которой профессор Дэвис сосредоточенно содрал крышку с пластиковой упаковки со сливками, размешал в кофе сахар, съел половину миндального печенья и высморкался. Затем, приняв задумчивый вид, он заметил:

— Очень мокро сегодня.

Хью кивнул, предупредительно демонстрируя согласие.

— На улице, — добавил Дэвис, чтобы снять двусмысленность.

— Совершенно верно.

— В такой день, — сказал Дэвис, тщательно взвешивая слова, — нужно брать зонтик.

— Или ветровку, — поддержал его Корбетт. — Ветровку с капюшоном.

— Именно.

Профессор Дэвис пригубил кофе и решил положить еще один кусочек сахару.

— Все-таки, — сказал Хью, — уже почти Рождество.

— Верно, — сказал профессор Дэвис. — Совершенно верно. Конец еще одного года. Время летит.

— Кажется, этот год прошел очень быстро, — сказал Корбетт.

— Мне кажется, он прошел медленно, — сказал Хью.

— Все относительно, — сказал Дэвис, — в конечном счете. Год кажется долгим, если в течение него произошло много событий. Я бы заметил, что произошло очень много событий. За последний год.

— В глобальном смысле или в местном? — уточнил Хью.

— В обоих, — ответил Дэвис. — В этот год был Вестланд. Была Ливия. Был Чернобыль. И была эта неприятная протечка крыши в столовой преподавательского клуба.

— А еще был Робин, — напомнил доктор Корбетт.

— Точно. Был Робин.

Последовало почтительное молчание.

— Мы с Хью думали, — заговорил Корбетт, — не с работой ли была связана основная проблема Робина. Кроме вас, кто-нибудь видел результаты его работы? Они имели какую-либо ценность?

— О чем она была, диссертация Робина?

— Ну, — сказал профессор Дэвис, — она охватывала широкий круг литературных тем, рассматривая их с разнообразных точек зрения.

— Как вы считаете, его подход был… теоретическим?

— Да, его можно было назвать теоретическим.

— Вы бы назвали его методологию… марксистской?

— В ней, несомненно, имелись элементы марксизма.

— Как противопоставление формализму?

— Надо сказать, что он питал очевидную склонность к формализму.

— В своих исследованиях он ограничивался конкретным писателем или конкретным периодом?

— Возможно, так оно и произошло бы с течением времени. Видите ли, его работа так и не приняла определенную форму. Он испытывал трудности с переносом мыслей на бумагу.

— Вы когда-нибудь читали его рассказы? — спросил Хью, и оба преподавателя удивленно посмотрели на него.

— Он писал рассказы?

— Да. У него были иллюзии, что он может стать писателем. Он не часто об этом говорил, но однажды ночью, когда мы оба напились у него дома, он показал мне свои рассказы. Я их все прочитал.

— А что это за рассказы?

— Рассказы как рассказы.

— А они говорят что-нибудь о нем самом? Они помогли тебе понять его?

Хью задумался.

— Честно говоря, нет.

— О чем они?

— Видите ли, я все равно не вижу смысла в попытке понять эти вещи, — сказал Хью. — Я имею в виду, какой смысл? Ведь от этого ничего не изменится. Именно это я все время говорю Эмме: «Послушай, даже если ты поймешь, почему он так поступил, это все равно ничего не изменит. Тогда зачем?»

— Кто такая Эмма? — заинтересовался Корбетт.

— Она была его адвокатом.

— Вы по-прежнему с ней общаетесь? — удивился Дэвис. — Я думал, она уехала из Ковентри несколько месяцев назад.

— Она вернулась. Не знаю, работает ли она здесь и чем вообще занимается. Но она все время мне звонит и расспрашивает про Робина. Думаю, ее гложет что-то вроде чувства вины. Похоже, она хочет разворошить все вновь.

— Недавно в вечерней газете было интервью с отцом мальчика, — сказал Дэвис. — Судя по всему, родственники Робина пишут этому человеку письма, обвиняя его в случившемся. Мне кажется, что это безосновательно.

— Здесь опять то же самое, — сказал Хью. — Нет смысла пытаться выяснить истину. Дело не в том, совершил Робин этот поступок или нет. Все дело в том, что он мог бы его совершить. Он был на него способен.

— Что вы имеете в виду — способен?

— Ну, у него были довольно странные представления о сексе. Это ясно хотя бы из его рассказов.

— Странные представления? — спросил доктор Корбетт, подаваясь вперед.

— Просто… мужчины и женщины… которые встречаются. Мне кажется, такое положение вещей он считал не очень правильным.

— Как необычно, — сказал профессор Дэвис.

— У него были романы, — продолжал Хью, — но они никогда не длились долго. Не знаю, что он делал с этими женщинами, но… вас это удивляет?

Профессор Дэвис и доктор Корбетт удивлялись, молча и синхронно. Затем Корбетт спросил: