Хотя мы продолжали весьма часто видеться с Гитлером, я осознавал, что безумные экстремисты в партии снова вцепились в него, и аргументы более благоразумных из нас постоянно отвергались. Даже сам ход событий был в заговоре против нас. 24 февраля власти опять разрешили легализовать существование партии. 27-го Гитлер выступил впервые после перерыва в «Бюргербраукеллер». Хотя он выглядел благоразумно осторожным, налицо был достаточно явный намек для Гельда на старые угрозы, чтобы встревожиться от свободы, которую он предоставил Гитлеру, и тому было вновь запрещено выступать, и этот запрет действовал в Баварии более двух лет, а в остальной Германии – до сентября 1928 года. Я сидел рядом с Гессом, который также уже вышел из тюрьмы. Мы были совсем рядом с помостом, и я пытался поднять дух этого мрачного молодого человека, заключив пари на то, что я точно предскажу слова, которыми Гитлер начнет свое выступление. «Что вы имеете в виду? – спросил Гесс. – Я ставлю любую сумму на то, что он скажет «когда мы зададим себе вопрос…» – свою старую формулу подведения итогов». И действительно, он так и сделал.

На следующий день умер президент Эберт, и Германия неожиданно оказалась в муках выборов. И тут же партия столкнулась с проблемой, что делать. Я считал, что было чересчур рано выступать в поддержку какого-либо кандидата. Партия все еще была расколота и дезорганизована, и мне казалось, что значительно разумнее оставаться нейтральными и взыскивать цену за политическое сотрудничество на более поздней стадии. На эту тему была проведена конференция в доме на озере Тегерн у старого Мюллера, который печатал «Беобахтер», и я вспоминаю, что мои аргументы нашли поддержку не только у Германа Эссера, но и у Гиммлера. Однако Гитлер был настроен на пробу сил, и он был более или менее вынужден своими националистическими союзниками выступить в поддержку кандидатуры Людендорфа.

Между этими двумя людьми не было симпатий со времен суда над путчем, когда генерал занял совершенно независимую позицию и во многом отрекся от своей связи с нацистами. Гитлер рассматривал это как грубый обман доверия и никогда с тех пор не доверял ему, хотя и мужественно перенес это и повторил свои союзнические аргументы о том, что Людендорф – человек с подходящим именем и являет собой единственную объединяющую идею для патриотически настроенных граждан.

Результатом было полное фиаско. Людендорф не получил и одного процента голосов. Однако ни один кандидат также не получил абсолютного большинства, и надо было провести второй раунд выборов 26 апреля, когда Гинденбург успешно выстоял в качестве кандидата правых. Радикальные националисты свои голоса отдали ему, но без энтузиазма, потому что считали его слишком старым и недостаточно политически мыслящим для их целей. Гитлер, переключившись так быстро, как мог только он, заявил, что доволен поражением Людендорфа, и повсюду говорил: «Ну, наконец-то мы, по крайней мере, избавились от него». Этот результат также явился ударом по престижу Георга Штрассера, что Гитлеру было еще более по душе.

Вся эта запутанная ситуация весьма меня разочаровала, и я стал задумываться, можно ли вообще обуздать это экстраординарное существо. Но затем это стало проблемой, которой было суждено в течение десяти лет мучить меня, поскольку я никогда не терял убеждения, что он каким-то образом должен пробиться к вершине. И в этом я был прав. Моя ошибка состояла в допущении, что вообще существовала вероятность исправления. У меня все еще цела копия письма, которое я писал в день рождения Гитлера 20 апреля своему другу, Карлу Оскару Бертлингу, который учился в Гарварде по обмену и был директором Американского института в Берлине. «Недавние события в партии (я имею в виду кандидатуру Людендорфа) почти убедили меня, что этим людям помочь невозможно, – писал я. – Все, о чем они думают, – это сила и военные демонстрации и парады, а принципы рабочей партии, выработанные Фридрихом Науманом, выброшены за борт. Все, что я вижу, – полное помрачение. Как только начинается внедрение в политику тона канцелярии военного подразделения – это конец…»

Но худшее – впереди. В начале года я радовался временному удовлетворению, услышав, как Гитлер устроил Розенбергу самую настоящую головомойку, обвиняя того в вероломстве, некомпетентности и во всех преступлениях в календаре. 1 апреля, между двумя выборами, «Фолькишер беобахтер» снова стала выходить ежедневно. И кто же вновь стал ее редактором, невзирая на все мои мольбы и доводы? Правильно, Розенберг, этот невыносимый, закостенелый антисемит-полуеврей, который, я это утверждаю до сегодняшнего дня, причинил движению больше вреда, чем кто-либо иной, кроме Геббельса. Помоги нам, Господь, подумал я, вот до чего я дошел.

В свою очередь Гесс совершал свой собственный вклад в постепенный раскол между Гитлером и реальностью своим порождением культа фюрера (вождь). До времени путча никто не думал о том, чтобы называть его иначе, чем «герр Гитлер». После того как они оба вышли из Ландсберга, Гесс начал обращаться к нему «шеф», а потом выдал это слово «фюрер» в подражание «дуче» Муссолини. В это время также стало получать распространение приветствие «Хайль Гитлер». В этой инновации не было ничего особо ужасного. У австрийцев был такой старый обычай, когда говорили «Хайль то-то и то-то» либо «Хайль майн либер» в течение поколений. Даже группа велосипедистов, проносясь друг мимо друга, кричит «Всем хайль», даже если они не знают друг друга по имени. Действительно, мы говорили «Хайль Геринг», «Хайль Гесс» еще до путча без какого-либо жуткого мотива. Это было вроде как сказать «Добрый день!». Потом члены партии стали использовать «Хайль Гитлер» как нечто вроде пароля, и с того времени стало почти государственным преступлением обращаться «Хайль Шмидт» либо «Хайль Ганфштенгль». Я никогда не соглашался с этой чушью и прямо до самого конца обращался к Гитлеру либо как «господин Гитлер», либо «господин рейхсканцлер», в зависимости от ситуации, что давало возможность другим ставить напротив моего имени одну из многих черных меток. Несправедливо будет утверждать, что Гитлер открыто поощрял это явление. Он никогда официально не приказывал обращаться к нему «мой фюрер». Но с другой стороны, он никогда не возражал против этого и испытывал тайное удовольствие, а поэтому обычай все более укоренялся.

Тем не менее это были жесты уродливой клики, плевавшей против ветра. Оставалось лишь резко уменьшившееся охвостье из старых верноподданных. Геринг все еще находился в изгнании в Швеции. Рем, чья энергичная реорганизация Кампфбунда и CA, пока Гитлер сидел в камере, рассматривалась как, возможно, затормаживавшая его освобождение, попал в опалу. Ошибка, которую он повторит потом, желая чересчур большой независимости, привела к разрыву, а в конце апреля он подал в отставку со всех постов. Штрассер был отстранен от дел, и он перенес свою деятельность в Берлин, Рейнланд и Саксонию – коммунистические оплоты – в почти автономном качестве. От Людендорфа избавились. Гитлер сознательно допустил развал коалиции с правыми радикалами, чтобы перестроить нацистскую партию уже под своим полным контролем. В результате последовал определенный период пробела.

Я был остро разочарован тем, как повернулись события, и принял для себя решение посвятить себя собственным интересам. Представлялось бессмысленным продолжать связывать себя с этой дискредитировавшей себя группой политических авантюристов, и я понимал, что лишь некоторое фундаментальное расширение гитлеровских взглядов поддержит мою веру в его будущее. Его личные привычки не изменились. В конце лета 1925 года он приобрел, я думаю, с помощью Бехштайнов, виллу в Берхтесгадене – «Хаус Вахенфельд», которая с последующими перестройками, сделанными за счет государства, оставалась его частной резиденцией. Именно там он устроил фрау Раубаль экономкой вместе с ее дочерью Гели. Но до сих пор и в периоды, когда он бывал в Мюнхене, его обычно можно было найти в своем внутреннем кругу в кафе «Гек» на Галериштрассе, которое стало его столом для завсегдатаев после отбытия из Ландсберга. В хорошую погоду они чаще всего встречались в Хофгартене.