В течение нескольких недель Гитлер, похоже, старался обрести свою политическую опору. Он опять посетил нас перед наступлением нового года, и я произвел на него впечатление, настаивая на абсолютной необходимости достижения какой-то формы временного соглашения с Генрихом Гельдом, главой нового баварского правительства. «Если вы не сможете убедить его в том, что партия умерила свои взгляды, ее просто запретят навсегда, – говорил я ему. – Надо помнить, что Бавария – преимущественно католическая область. Вы ни к чему не придете, если будете постоянно оскорблять людей либо позволять Розенбергу распускаться с его обличительными речами в печати. Вы достигли того, что ваши пути с Людендорфом разошлись, и если вы сможете заверить Гельда в этом, это произведет очень хорошее впечатление». Несколько дней спустя, к моему удивлению, Гитлер опять зашел ко мне и сообщил, что действительно встречался с Гельдом, имел дружеский получасовой разговор и теперь надеется на лучшее. Должно быть, он был необычно убедителен, потому что через пару месяцев партии было разрешено легально восстановиться.

В доме на Пиенценауэрштрассе у меня был небольшой кабинет, в котором я обычно работал. В нем не было центрального отопления, а чтобы обогреть большую мастерскую, нужны были бешеные деньги, так что большую часть времени я проводил в своем уютном местечке. В доме было полно книг, а на стене я повесил несколько картин и фотографий. На одной из них был Муссолини, которого я повесил скорее в виде предупреждения, чем для чего либо еще, глаза у него были выкачены, и он был похож на актера, играющего Отелло и переигрывающего свою роль. Также это подчеркивало бредовость его претензий на роль ломбарда (лангобарда) древнего происхождения. Было видно, что он на две трети – мавр. Там также была репродукция «Подсолнухов» Ван Гога в исполнении издательства Ганфштенгля, которую я уговорил моего брата, очень не хотевшего это делать, включить в наш каталог. Возможно, я чуть опережал общественный вкус, хотя последние годы она оказалась одной из наших наиболее популярных репродукций и была продана в огромных количествах. Гитлеру она не нравилась. «Для меня цвета слишком кричащие», – заметил он, но ему понравился портрет Муссолини и еще одна фотография Тосканини, дирижирующего оркестром.

Как-то днем в феврале вместе с нами тут побывал Рем. Я попросил его отдалить Гитлера от его друзей по кафе. «Это настоящая императорская голова, – заявил Гитлер, указывая на картину Муссолини. – Он похож на Тиберия, один из бюстов в ватиканском музее». На Рема это произвело куда меньшее впечатление. «Мой любимый Адольф, – произнес он со своим сильным баварским акцентом. – Этот человек похож на абиссинца. Ты никогда не сделаешь из меня фашиста. Я останусь тем, чем был всегда – баварским монархистом». Я взглянул на него, но он, похоже, не шутил, и я навсегда запомнил его ремарку. Настанет день, когда я задумаюсь, а не запомнил ли ее и Гитлер.

Какое-то короткое время действительно казалось, что Гитлер собирается прислушиваться к голосу разума, и первые несколько недель 1925 года я всерьез подумывал над тем, чтобы отдавать большую часть своего времени руководству этим непредсказуемым гением. Политически его капитал находился в стадии отлива. Партию еще предстояло юридически возродить, существовал запрет на его публичные выступления, центральное правительство стабилизировалось, новая марка доктора Шахта излечила инфляцию и лишила нацистов одного из их наиболее эффективных аргументов, а Гитлеру еще надо было вновь навязать себя своим националистическим союзникам. Однажды он приехал ко мне и сказал: «Нам надо 100 тысяч марок, и с этими деньгами все можно будет выстроить вновь». Его главная надежда возлагалась на успех его книги, рукопись которой уже была готова. Тут мне виделось средство сделать его обязанным лагерю респектабельности. Я рассказал своему брату Эдгару, что есть эта книга и что весьма стоило бы нашей фирме обрести права на нее. Мы опубликовали несколько политических биографий, и я предположил, что это было бы очень выгодным титулом в нашем списке. Но Эдгар, будучи очень консервативным бизнесменом, эту идею отверг, что очень показательно в том плане, какого были мнения очень многие люди о Гитлере после провала путча в «Бюргербрау».

К этому времени люди Амана начали набирать гранки, и однажды утром Гитлер появился со связкой их в руке. «Не могли б вы помочь мне с корректурой?» – спросил он, на что я согласился уж слишком легко, пока не начал читать их. Это был в самом деле жуткий материал. Я просмотрел не более семидесяти страниц или около этого, но были уже очевидны его невозможные политические предпосылки, и совсем независимо от этого такой стиль наполнил меня ужасом. Бог знает, немецкий язык дает безграничные возможности для расплывчатости мысли и бесконечное число подчиненных предложений. А здесь это сочеталось с фразеологией школьного класса и вульгарными ошибками стиля.

Я принялся за работу, прежде всего вычеркнув его наихудшие прилагательные страшный и чудовищный, а также излишнее использование превосходной степени. Некоторые из ошибок были весьма показательны. В деревенских школах учат: более вежливым будет писать mein Vater besass ein Haus, нежели mein Vater hatte ein Haus (у моего отца есть дом)! На странице 22 появляется mit mir besass das Schicksal in dieser Hinsischt Erbarmen – «судьба в этом отношении была добра ко мне». Где-то еще он говорит о своем таланте художника. «Вы не можете так говорить, – сказал я ему. – Другие могут сказать, что у вас есть талант, но вы сами этого сказать не можете». Были еще мелкие нечестности типа описания своего отца как старшего чиновника, каковым его отец никогда не был. Его ограниченный кругозор отражался в использовании слова «Weltgeschichte» – мировая история – в связи с весьма незначительными европейскими скандалами.

Скоро он потерял терпение со мной и говорил «да, да, я посмотрю», но, естественно, никогда этого не делал, и эта книга до сих пор читается как один из монологов Фафнера из вагнеровского «Зигфрида». Но если продраться сквозь это многословие, раскроется истинный Гитлер со всеми его «белыми пятнами», где он плохо разбирался в предмете, в сочетании с фантастической энергией и целеустремленностью, с которыми он занимался этой пустой болтовней. Когда я обнаружил, что пропала пачка листов текста, я поинтересовался, что случилось с другими, и мне заявили, что их корректирует Штольцинг-Черны – богемский немец, работавший в редакции «Беобахтер». Я сказал Гитлеру, что, пока у меня не будет всего текста, я не смогу правильно корректировать его, но я так и не увидел остальной части и был вынужден прочесть ее уже в книжной форме, когда она вышла в свет.

Полагаю, это была безнадежная попытка, но мы с женой даже подумывали о том, чтобы привить ему общественную привлекательность, вежливость и такт как средство противостояния угрозе растущего радикализма его взглядов. Мы намеревались смягчить манеру, которая выражалась у сержанта в цивильной одежде, и предложили ему ходить в школу танцев, где, как мы знали, обычно учат и умению держать себя в обществе. В то время очень популярным был чарльстон, но мы хотели избежать его любой ценой и надеялись, что хорошо выученный вальс будет более способствовать внутренней гармонии. Было странно, что человек с таким музыкальным чувством испытывал полнейшую аллергию к этому ее выражению. Даже шарм моей жены не смог ничего поделать. «Нет, – заявил он, – танец – нестоящее занятие для государственного деятеля». – «Но, господин Гитлер, – прервал его я, – Наполеон весьма наслаждался танцами, а на Вашингтона и Фридриха Великого можно было всегда рассчитывать, что они будут на балу». – «Нет, я не буду этого делать. Это пустая трата времени, а венские вальсы слишком женоподобны для мужчины, чтобы их танцевать. Эта мания и пристрастие были не последними факторами в падении их империи. Вот за что я ненавижу Вену».